Любовь к Добру разбередила сердце им.

А Герцен спал, не ведая про зло...

Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда всё пошло.

                                            Н. Коржавин

 Знающие немецкий догадаются: эта фамилия – выдумка. Богатый русский помещик Иван Яковлев вернулся из поездки за границу с юной шестнадцатилетней немкой. Вскоре рождённый вне брака мальчик не мог получить родовое имя и стал сыном сердца (нем. Herz – «сердце»). (Примерно такими были происхождение и судьба А. Шеншина-Фета.) Что не помешало Александру Герцену (а не Яковлеву) получить прекрасное воспитание и стать русским барином, европейским интеллектуалом, одной из главных фигур среди людей сороковых годов.

В самом начале нового века Том Стоппард напишет драматическую трилогию «Берег Утопии» (2002). Её героями станут «литературный критик» Виссарион Белинский, «будущий писатель» Иван Тургенев, «русский активист в эмиграции» Михаил Бакунин. Но главным, сквозным персонажем – Александр Герцен: будущий революционер, радикальный писатель, русский в изгнании (авторские определения в афишах каждой части).

Биография Герцена романтична и романоподобна. Её сюжет как будто выстраивал какой-то невидимый, тяготеющий к сильным страстям и мгновенным перипетиям Виктор Гюго.

В доме, где он родился (Тверской бульвар, 25), через столетие поселится Литературный институт со странным памятником у входа. «– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно ожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когда кто-нибудь из них для начала преподнесёт читающей публике «Ревизора» или, на самый худой конец, «Евгения Онегина»!» («Мастер и Маргарита»).

Двое подростков, Герцен и Огарёв, гуляя на Воробьёвых горах, «вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать… жизнью на избранную… борьбу» – и остались верными клятве до конца дней.

Сразу после университета по курьёзному обвинению «в распевании пасквильных песен, порочащих императорскую фамилию» Герцен отправлен в ссылку и вдруг – опять случайная встреча из какого-то авантюрного романа! – даёт объяснения на выставке заглянувшему в Вятку наследнику престола, будущему императору Александру II. (Там же через десятилетие будет проводить ссыльные годы будущий вице-губернатор и тоже радикальный писатель Михаил Салтыков.)

Скромный эмигрант-литератор вдруг основывает типографию, начинает издавать газету, журнал, печатать книги и – опять вдруг! – оказывается одним из самых влиятельных людей в России. Его читают и в Зимнем дворце, и на окраинах империи, и царь, и гимназисты.

Его эмигрантская жизнь была переполнена личными трагедиями. Герцен пережил гибель матери и глухого сына на потерпевшем крушение корабле, смерть ещё трёх детей, измену и смерть жены. Его невенчанной второй женой стала супруга друга, Николая Огарёва, который усыновлял родившихся от Герцена детей. Самоубийство дочери Лизы случилось через несколько лет после его ухода.

В кругу людей сороковых годов окончательно формируются два главных идеологических течения ХIХ века: западники и славянофилы. «Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинакая. <…> И мы, как Янус или как двуглавый орёл, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно», – напишет Герцен в некрологе К. Аксакову.

Отсюда же, от Белинского с Некрасовым и Тургеневым, есть пошла натуральная школа, определившая русскую литературу на ближайшие полвека.

В русской словесности Герцен вначале является как философ (поклонник и критик Гегеля) и беллетрист (роман «Кто виноват», 1846). Но подлинную его литературную судьбу угадал и предсказал умирающий Белинский, сравнивая Искандера (псевдоним А. Герцена. – Ред.) с автором появившейся в том же году «Обыкновенной истории»: «В таланте Искандера поэзия – агент второстепенный, а главный – мысль; в таланте г. Гончарова поэзия – агент первый и единственный...»

Так и случилось. Эмигрант Герцен почти забросил беллетристику. Большую часть его академического тридцатитомника составляет литература мысли: статьи из «Колокола» и «Полярной звезды», философские и исторические работы, литературная критика. Вершиной его творчества и одной из главных книг русской литературы ХIХ века стала мемуарная эпопея «Былое и думы»: «…не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на её дороге».

«Его chef d’oeuvre^[1] «Былое и думы» – по замыслу всего только мемуары, всего только автобиография, превратились в одну из увлекательнейших книг, когда-либо написанных на русском языке», – сформулирует библиограф-эмпирик С.А. Венгеров в статье с позаимствованным у того же Белинского определением «Осердеченный ум» (1920).

«У тебя, как у натуры по преимуществу мыслящей и сознательной, наоборот, талант и фантазия ушли в ум, оживлённый и согретый, так сказать, осердеченный гуманистическим направлением, не привитым и не вычитанным, а присущим твоей натуре. У тебя страшно много ума, так много, что я и не знаю, зачем его столько одному человеку…» – напишет Белинский Герцену ещё до цитированной статьи, возможно, обыгрывая фамилию адресата (6 апреля 1846 г.).

О Герцене как авторе промежуточной литературы будет много размышлять Л. Гинзбург, предпринимая и собственные опыты в таком жанре (об этом я совсем недавно писал в «ЛГ»).

В начале семидесятых годов тоже поклонник Герцена, В. Каверин, вздохнёт: «Теперь, когда Герцен наконец великолепно издан в тридцати томах под редакцией видных учёных, его читают немногие. Это говорит не о нём, а о них. К «шуму времени» прислушиваются те, для которых всегда был дорог Герцен. Решение иных загадок современности они находят на его страницах».

Репутацию русского в изгнании советских десятилетий определила статья Ленина. «Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию» («Памяти Герцена», 1912). Воспитанники советской школы помнят этот текст наизусть.

Бездумное захваливание «пламенного революционера» вызывало естественную реакцию неофициальной литературы. По тезисам статьи «Памяти Герцена» сочинена «Баллада об историческом недосыпе (Жестокий романс по одноимённому произведению В.И. Ленина)» (1972) Наума Коржавина, первая строфа которой приведена в эпиграфе. Она сопровождалась авторским примечанием: «Речь идёт не о реальном Герцене, к которому автор относится с благоговением и любовью, а только о его сегодняшней официальной репутации».

Всё обойтись могло с теченьем времени.

В порядок мог втянуться русский быт...

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребёнок спит?

<…>

Мы спать хотим... И никуда не деться нам

От жажды сна и жажды всех судить...

Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..

Нельзя в России никого будить.

Однако настоящий, подлинный Герцен не только просыпался и разворачивал агитацию, но – предупреждал. Уже посмертно были напечатаны «длинные и едкие» письма «К старому товарищу» (1869), обращённые к не названному по имени неистовому анархисту-разрушителю Михаилу Бакунину:

«Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науку и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной. <…> Нет, великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей. <…> Я не верю в серьёзность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Проповедь нужна людям – проповедь неустанная, ежеминутная, – проповедь, равно обращённая к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину. Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров, прежде сапёров разрушенья, – апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам. <…> Проповедь к врагу – великое дело любви. Они не виноваты, что живут вне современного потока, какими-то просроченными векселями прежней нравственности. <…> Я не только жалею людей, но жалею и вещи, и иные вещи больше иных людей».

Читая, нам остаётся ахать и сожалеть: он предупреждал – и когда! – но кто его услышал?

Игорь Сухих,

доктор филологических наук, профессор СПбГУ

^[1] Шедевр (фр.).