Столетие со дня рождения Расула Гамзатова – воистину всенародный праздник. И дело не только в знаменитых «Журавлях», давным-давно разлетевшихся по планете. Гамзатову невероятно повезло: он оказался в числе немногих классиков, чьи стихи, переведённые на русский, воспринимаются не как переводы – как органичная часть российской поэзии. Шестьдесят лет назад общепризнанный мэтр искусства перевода Корней Иванович Чуковский изумлялся на страницах «Литературной газеты» (31 августа 1963 г., № 105): «Не может быть, чтобы это был перевод: такое в них свободное дыхание, так они естественны в каждой своей интонации, так крепко связаны с русской традиционной мелодикой.

В них нет ничего «переводческого», ни малейшей натуги, никакого насилия над синтаксисом».

К 75-летию со дня рождения нашего юбиляра его старинный друг Яков Козловский в одном из немногочисленных интервью сформулировал своё credo переводчика: «Я вам расскажу секрет моего дела. Нужно, во-первых, сохранить достоверность, чтобы вы читали мой перевод и верили, что именно так написано у автора. Во-вторых, стихи не должны вонять «переводизмом», <…> нужно, чтобы переведённое стихотворение читалось как русское». («Вечерняя Москва», 03.09.1998, № 200 (22485)).

Подобных высот способны достичь немногие. Разговор о Расуле Гамзатове, о его месте в отечественной поэзии будет катастрофически неполон без упоминания двух его однокашников по литинститутской скамье: Якова Козловского и Наума Гребнева (Рамбаха).

Да и сам юбиляр, подозреваю, этого бы не одобрил: Расул Гамзатович знал цену истинной дружбе. 1 июня 2001 года, получив известие о смерти Козловского, он заплакал перед переполненным залом Съезда писателей Дагестана. Заплакал, не стыдясь своих слёз.

О Козловском Гамзатов отзывался с лукавой почтительностью: «Он меня переводит так, что потом, когда я перевожу его обратно на аварский, получается совсем другое стихотворение – гораздо лучшее, чем у меня». А Гребнева и вовсе признавал «соавтором» самой знаменитой песни на свои стихи: «Мой друг Наум Гребнев превосходно перевёл «Журавлей» на русский язык. Он был не просто переводчиком, а почти соавтором. Оно оказалось ему ближе всех других стихов, ибо он сам – израненный воин, потерявший на войне своих близких и друзей. Оно стало для него собственной болью. Он говорил: «Этот стих обо мне и моих друзьях». Теперь я горюю и о нём – и он нашёл место в журавлиной стае».

Гамзатова толмачили многие: от признанных виртуозов стиха Ильи Сельвинского и Сергея Городецкого до блистательных переводчиков Семёна Липкина и Юлии Нейман; от шестидесятников Роберта Рождественского и Андрея Вознесенского до Владимира Солоухина и Юнны Мориц. Но именно благодаря двум творческим тандемам (Гамзатов/Козловский и Гамзатов/Гребнев) его стихи воспринимаются читателем как законная и неотъемлемая часть отечественной поэзии.

Чуток собственного опыта. Я из поколения волосатиков: питерского «Сайгона» конца 70-х. Из подростков, преклонявшихся перед роком – и с порога отметавших любой официоз. Но с поэзией Гамзатова мне довелось познакомиться задолго до того, как я услышал это имя. В 1969 году Стас Намин создал одну из первых отечественных рок-групп «Цветы». В 1972 и 1973 годах фирма «Мелодия» выпустила два миньона группы, разошедшиеся по стране многомиллионными тиражами. (Рок-музыка была практически под запретом – и любые попытки отступления от канонов советских ВИА воспринимались на ура.)

На тех памятных пластинках были два лирических шедевра, едва ли не с первого прослушивания врезавшиеся в память: «Есть глаза у цветов» и «Колыбельная» («Какую песню спеть тебе, родная»). Довелось слышать их ещё в первом исполнении Александра Лосева. Так вот, песни эти, созданные вполне «официальным» композитором Оскаром Фельцманом на стихи более чем официального Расула Гамзатова (в переводе Я.А. Козловского) воспринимались нами, рокерами той поры, как нечто своё, коренным образом отличающееся от мертвечины советского официоза. Ляпни кто-нибудь, что автор стихов – член Президиума Верховного Совета СССР, Герой Соцтруда, неоднократный кавалер ордена Ленина и лауреат едва ли не всех возможных премий, – никто бы попросту не поверил.

А в 1979/1980 увидел свет первый виниловый «гигант» джаз-рок группы Алексея Козлова «Арсенал». Единственной вокальной композицией на диске была «Молитва» («Когда поднимешься к вершинам синим») в исполнении Мехрдада Бади («Макара») – таинственного перса, памятного участием в «По волне моей памяти» Давида Тухманова (1976) и нелегальной (уже в 1974 году!) постановке «Арсеналом» рок-оперы «Jesus Christ Superstar».

Повторяю: стихи Расула в переводе Козловского воспринимались нами, юными неформалами 70-х, как нечто своё, сокровенное – как часть молодёжной контркультуры. Мог ли кто-либо из маститых членов СП СССР мечтать о подобном?

Перейдём непосредственно к сотоварищам Гамзатова по Литинституту, блистательным переводчикам Козловскому и Гребневу. Столетние юбилеи обоих отмечались примерно два года назад. Они старше Расула – оба были настоящими фронтовиками, прошедшими в годы войны через непредставимое. Оба – награждены боевыми орденами и медалями. Оба – тяжко изранены. Оба – сражались под Сталинградом.

Яков Абрамович Козловский, служивший на западной границе, на фронтах Великой Отечественной с первых залпов. В Литинститут капитан Козловский пришёл на костылях. Друзья вспоминали, что он «был весь изранен на фронте. На его шрамы через все тело больно было даже смотреть». В воспоминаниях Наума Исаевича Гребнева читаем: «Я почувствовал удар в бок. <…> Живот был распорот, а внутренности – в снегу. У меня хватило сил собрать их и зажать рану. <…> Меня привезли в санбат. Я ни на минуту не терял сознание. Помню чисто выбеленную хату, обеденный стол и прекрасное лицо фронтового хирурга Александра Ивановича Лощилова. Электричества не было. Стоял солдат с коптилкой из снарядной гильзы, которую совал прямо в мою рану, чтобы доктор мог что-то видеть».

Обоих сделала поэтами война. Фронтовые стихи Козловского поражают достоверностью, делающей ужасы войны чем-то вполне обеденным:

День на смену полумраку

Занялся, кровоточа.

Лейтенант хрипит: «В атаку!», –

Автомат сорвав с плеча.

<…>

Жив останешься – две меры

Выдаст водки старшина.

А убитым – из фанеры

Всем на круг – звезда одна.

(«Баллада о преодолении земного притяжения»).

Из воспоминаний Наума Гребнева: «30 октября 1942 года, в пору затишья сидя на наблюдательном пункте под Сталинградом, я написал первое стихотворение на войне, после которого из моей души хлынул поток стихов.

Я читал написанное товарищам. Им нравилось то, что я писал, не потому, что стихи были хороши, а потому, что эти стихи были обо мне, а значит, о каждом из них».

Гребнев свою первую книжку фронтовых стихов не любил: «Она была слабой, и я настолько стесняюсь этого сборника, что даже не рискую произнести сейчас его название». Зато незадолго до ухода из жизни он собрался с силами, чтобы записать воспоминания. Настоял главный редактор «Вопросов литературы» Лазарь Ильич Лазарев. Этот невероятной силы человеческий документ, повествование от первого лица о трагедии Харьковского окружения, о боях под Сталинградом, о страшном последнем ранении, опубликован в «Вопросах литературы» (1999. № 4). Он с достоинством займёт место рядом с лучшими книгами о Великой Отечественной.

В предисловии к публикации сын поэта Михаил Гребнев свидетельствует: «Уже в самом конце жизни он начал наговаривать на плёнку воспоминания о встречах с Ахматовой и о войне. Вообще он очень редко или почти никогда не рассказывал о том времени. На войне он начал писать стихи, которых в дальнейшем стеснялся. Однако благодаря этим стихам Ахматова угадала в нём талант и согласилась встретиться с ним в Ташкенте, в эвакуации, где отец оказался после тяжелого ранения».

Помимо прочего, воспоминания Гребнева – образец уникального по нынешним временам целомудренного отношения к поэзии: «Единственно, что я мог, это читать стихи, и Анна Андреевна терпеливо слушала их, выделяя то немногое, что было лучше остального. Читала мне стихи и она, я был одним из первых слушателей «Поэмы без героя» <…> кроме доброты и способности сочувствия, в отношении Анны Андреевны ко мне было и что-то иное. Общение со мной относило её назад, ко времени Первой мировой войны, когда её друзья и сверстники <…> приезжали в Петроград, раненые или отпущенные на короткие побывки. Мои посещения невольно переносили её в дни молодости, и поэтому она была со мной особенно добра и терпелива...»

Помимо стоящих вне конкуренции «Журавлей», помимо прочих многочисленных переводов Расула Гамзатова и других поэтов-современников, Наум Исаевич дерзал браться за поэтические переложения шедевров, казавшихся попросту неподъёмными: «Наука быть счастливым» Юсуфа Балсагунского, «Книга скорбных песнопений» Нарекаци (перевод Гребнева вдохновил великого Шнитке на создание «Концерта для смешанного хора в четырёх частях»), «Поэма о скрытом смысле» Руми.

В цитированной рецензии на страницах «Литературки» Чуковский с удивлением отмечал: «…долгим и упорным трудом он создал одну за другой две немаловажные книги – две антологии народных стихов. В одну из них вошли переведённые им сотни (не десятки, а сотни!) песен различных кавказских народностей, а в другой столь же богато представлен, только в его переводах, среднеазиатский фольклор: узбекские, таджикские, киргизские, туркменские, уйгурские, каракалпакские песни.

Составить такие обширные своды памятников устного народного творчества и воспроизвести их на другом языке обычно бывает под силу лишь многочисленному коллективу поэтов. Сборники, составленные Гребневым, – плод его единоличного труда. Он не только переводчик всех песен, но и усерднейший их собиратель, не только поэт, но и учёный-исследователь».

К перечисленным Корнеем Ивановичем подвигам переводчика справедливо прибавить уникальное издание «Песни былого. Из еврейской народной поэзии» (1986) – энциклопедию фольклора на идиш. Это фундаментальный памятник культуре, сгинувшей в концлагерях Второй мировой.

Последним переводческим подвигом Гребнева стало переложение «Псалмов Давида», с восторгом принятое таким взыскательным библеистом, как Сергей Аверинцев. Сергей Сергеевич считал, что работа над Псалмами стала для поэта главным делом последнего десятилетия жизни: «Близким казалось: от объема задачи зависит объём отпущенного срока жизни. Будь псалмов не 150, а больше – его жизнь продлилась бы ещё немного».

Якова Козловского, помимо колоссальной переводческой работы, увлекала игровая поэзия для детей. Названия этих его книжек говорят сами за себя: «О словах разнообразных – одинаковых, но разных» (1963), «У буквы-невелички – волшебные привычки» (1966), «Весёлые приключения не только для развлечения» (1971), «Прежде кумекай, потом кукарекай» (1975), «Малышкина книжка. Логопедический букварь» (2003). Эти книжки содержат множество языковых (преимущественно омонимических) находок, они прочно вошли в золотой фонд отечественной детской словесности.

Многие афоризмы и каламбуры Козловского ушли в народ, стали частью анонимного интернетного фольклора. Как, к слову, и афоризмы Расула Гамзатова. Могли ли такие люди не стать друзьями на всю жизнь? Могли ли не подпитывать друг друга творческой энергией?

Полагаю, именно этим благородным, рыцарственным духом их творческого союза с нынешним юбиляром и объясняется загадка редкостного, нерасторжимого слияния творческого наследия Расула Гамзатова не только с поэзией Дагестана, но и с русской поэзией. Четверть века назад, также к юбилею Расула, Якову Козловскому был задан вопрос: «У вас нет чувства, что вы вложили свой талант в чужую славу?»

Яков Абрамович ответствовал: «Я никогда не думал о его славе. Я вообще считаю, что поэты славой не меряются».

Виктор Куллэ