Над романом «В круге первом» Солженицын работал не один год. Первую редакцию он закончил ещё в 1957 году. В 1958-м были сделаны вторая и третья редакции. А летом 1963 года Солженицын взялся уже за пятую редакцию.

8 сентября 1963 года он сообщил Твардовскому:

«Дорогой Александр Трифонович!

Я пишу для «Нового мира» повесть (печатных листов на 10). Но никак не хочется поспешности, а потому я принесу Вам её только в лучшем случае будущей весной. А то и к осени 64-го.

Пока же я предлагаю Вашему вниманию вот этот «ОТРЫВОК» (или четыре последовательные главы) из романа, потому что он вполне связан и внутренне закончен.

Правда, предлагая «ОТРЫВОК», я не могу взять на себя перед журналом обязательства о каком-либо конкретном сроке представления всего романа. Но думаю, что это пока не требуется».

Однако Твардовский, похоже, взял паузу. Может, он хотел дождаться, когда писатель завершит роман полностью.

Позже Солженицын показал выбранный «Отрывок» Копелеву. А затем он решил познакомить с ним и родственников первой жены – Решетовской. 1 ноября 1963 года писатель попросил Копелева:

«…дать им (двоюродной сестре Натальи Решетовской – Веронике Туркиной и её мужу Юрию Штейну. – В.О.) мой «Отрывок» из 4 глав».

Видимо, ближе к Новому году Копелев получил от Солженицына уже рукопись всего романа. Но от прочитанного он, судя по всему, пришёл в ужас. Многие страницы романа вызвали у него резкие возражения.

Свои эмоции Копелев излил в письме автору. Но Солженицын его упрёки не принял.

«Так вот, – сообщил Солженицын Копелеву 30 января 1964 года. – О Пахане (надо полагать, речь идёт о Сталине. – В.О.) – в твоих доводах смутное чувство преобладает над ясной мыслью. Из того, что никто не знает подробностей о нём, не следует, что никому и не сметь писать о нём. Наоборот, своей гнусной таинственностью он дал полную свободу нашему воображению. «Тему через колено не переломишь», «ты д.б. выше пахана», «ты судишь его по его законам», «низкая удельная информация в стране». Всё это – ничто. Ты бы сказал: где ты не веришь? Что он любил преклонение? Что он ненавидел до ярости? Оправданна или неоправданна у меня шаг за шагом предполагаемая история его падения? Фактически мы проверить не можем, но психологически – укажи, где ошибка? в сцене с Абакумовым – таков ли он? (это как раз ты принял). В написании своей «гениальной» работы – должен ли он быть умнее того, что он нам опубликовал?

По национальному вопросу. Вопрос огромен. Но ты не указываешь ни на одну конкретную ошибку в романе (кроме разве подсчёта «положительных» и «отрицательных», пренебрегая всем гуманным духом романа, – а ссылаешься на массу полузабытых (мною) случаев, которые теперь вспоминаю и я, и то не все. Но случаи эти не могут быть критерием в оценке романа, ты можешь по ним судить обо мне (как и я о тебе). Вряд ли стоит начинать серьёзный разговор на эту тему, это много надо говорить (только ты приписываешь мне там чушь: Багрицкого я считаю посредственным поэтом отнюдь не потому, что он «не может постичь русского духа», а просто потому, что он – посредственность, это – одно из твоих заблуждений; и о Левитане у меня язык бы не повернулся сказать, что он «не русский художник», это ты тоже прибавил; Бабеля же я ни строчки ещё не читал, а поэтому и не рассуждал о нём никогда). Только вот что стоит указать: я никогда не был расположен против какой-либо национальности, я широкий интернационалист (и в этом мы сходимся), но я объективно признаю, что национальность накладывает на человека отпечаток, что она вносит особенности, из которых человек вырваться не может, – а ты считаешь, что она – ничто, что её просто нет. Вот тут ты и ошибаешься, и зря противопоставляешь себя сионистам, ибо они-то правы, а ты нет. Национальности существуют, и в этом украшение земли, а ты хочешь их отменить. «Отменить» следует только 10 веков развития в условиях абсолютного космополитизма. (Кстати, брачная практика даже и твоя, очень подтверждает реальность национальностей – я имею в виду браки, не только зарегистрированные).

То, что ты говоришь о прокурорских главах, я буду переделывать. Пока помолчу.

О соотношении памяти и воображения – не мне судить, но я буду убит, если пойму, что на воображении не могу писать, – ибо не всё же можно увидеть самому.

Что касается Рубина – я постараюсь сделать всё, что ты хочешь, – в пределах, которые выдержит роман.

Но только это не ключ: «Мы думали, что цель оправдывает средства». Нам ещё в детских книжках объяснено, что не оправдывает. И Рубин не в этом ошибается, а в усвоении нескольких предвзятых положений:

1) моё личное бытие да не определит моего сознания;

2) Сталин бесконечно мудр;

3) не верю тому плохому, чего не видно от параши, чего мне не могут принести и показать.

Надеюсь, я тебя не обидел, Лёвушка. Я написал это так же дружелюбно и спокойно, как написано и твоё письмо.

Твой С.

Лёвчик!

Я полагал это письмо отдать тебе в Ленинграде. Сейчас оставляю его в Москве, ибо не знаю, когда теперь приеду.

Не сердись, ещё раз прошу».

Копелев, когда получил ответ, похоже, просто взбесился. Какое-то время он даже не знал, как реагировать. За ответ Копелев засел лишь через полтора месяца. В его архиве сохранился черновой набросок.

Начав отвечать с истории передачи в «Новый мир» повести «Один день Ивана Денисовича» и со своих первых впечатлениях о «Матрёне», он затем перешёл к «Кругу…». Однако всё в своих рассуждениях о «Круге…» Копелев свёл к полемике по национальному вопросу.

«Всё, что ты написал по поводу «огромного вопроса, – отметил Копелев 16 марта 1964 года в своём черновом наброске, – увы, подтвердило мои неприятные впечатления. А способ возражений давно знакомый: приписывать оспариваемому нелепицу и бойко её опровергать. Никогда я не отрицал наций, «украшивающих землю», ни я и вообще никто, даже из самых заядлых космополитов, такой чуши не высказывал… У нас лицемерный «широчайший интернационализм», частично естественный, частично искусственно развивавшийся паханом (имеется в виду Сталин. – В.О.) и паханятами, пустил глубокие корни не только в миллионах мещанских душонок, но и в сердцах, и в подсознании многих интеллигентов и полуинтеллигентов, и даже некоторых литераторов, в принципе действительно очень гуманных и благомыслящих. Именно поэтому они и солидаризируются как с сионистами, так и с блюстителями нашей единственной в Европе паспортной системы с её графой «национальность» (при царе писали «вероисповедание», в других краях пишут «гражданство» и «родной язык»)…

... Дети вырастают из одежды, взрослые – из дружб. Ты растёшь быстро и по-всякому. Дай бог, чтоб рост души не отставал от прочих нарастаний и разрастаний. Чтоб всякие хвалы и славословия умных людей и хула дураков не ослабили способность здравой само-оценки, трезвой самооглядки, дай бог. Будь здоров и прощай. Именно прощай.

Л.»

Солженицын понял, что ситуация зашла слишком далеко. Дело могло дойти до полного разрыва отношений. Поэтому он решил первым предложить перемирие. 21 апреля 1964 года он написал Копелеву:

«Лёвка! Это непостижимо, чтобы мы с тобой поссорились из-за какого-то, как верно выражается Рая, «бреда собачьего». Последнее письмо к тебе я писал с единственной целью объяснить, почему мне мало сказанного тобой по роману, почему я хотел бы более веских доводов в пользу переделки, а вовсе не затем, чтобы тебя обидеть, я цели такой не имел, не мог иметь, я чувства такого в себе не содержу, борода ты моя злополучная.

К тому вечеру, когда ты всунул мне в передней свой манускрипт, я был уверен, что никакая кошка между нами не пробежала. Я думаю, что и сейчас мы можем без труда прийти в первоначальное состояние.

Вообще, я никакого зла против тебя не таю, а если ты таишь, то да будет тебе стыдно. Обнимаю тебя!»

В начале мая 1964 года Солженицын полностью закончил пятую редакцию «В круге первом». Однако в Москву он её не повёз. Ему удалось немыслимое – зазвать Твардовского в Рязань.

Кабинет А.Т. Твардовского в редакции журнала
«Новый мир»

18 мая 1964 года Лакшин после очередной встречи с Твардовским записал в свой дневник:

«<Твардовский> Рассказывал, как ездил в Рязань, прожил там два дня. Солженицын не дал ему поселиться в гостинице, забрал к себе и кормил обедом дома. Твардовский сидел и читал рукопись нового его романа, «только очки менял, когда глаза уставали». Читал безотрывно и, по уговору, ничего не говорил до конца чтения. Лишь изредка в его комнатку молча заходил Солженицын за молотком или ещё каким-то инструментом (он что-то мастерил в саду). Впечатление А.Т.: это «колоссаль», настоящий роман, какого не ждал прочесть, замечательная книга. О недостатках не стал говорить – «сами увидите».

Твардовский уже сговорился с В.С. Лебедевым (помощником Хрущёва по культуре. – В.О.), который сказал, что почтёт за честь... Да, поглядим, как оно пойдёт по нынешней-то погоде... Солженицын просил дать рукопись мне и согласился ещё, чтобы читал Дементьев. Просит не спешить с оглаской».

Видимо, тогда же Твардовский решил дать «Круг…» почитать своим ближайшим сподвижникам – критику Лакшину и философу Михаилу Лифшицу.

«Ему не терпится, – отметил 21 мая 1964 года в своём дневнике Лакшин, – чтобы я прочёл роман Солженицына, иначе не с кем о нём говорить, не с кем делиться. Я получил рукопись только вчера, но уже утром он заходил ко мне в кабинет и спрашивал нетерпеливо: «Ну что, начали?»

Дал ли Лакшин потом письменный отзыв на «Круг…», пока неизвестно. А Лифшиц свою рецензию на 15 страницах представил 1 июля 1964 года:

«Получив возможность прочесть новое произведение А.И. Солженицына, я не сделал себе жизнь легче. И это понятно – в чём же тогда значение настоящей литературы, если она не в силах потрясти нас, выбить из колеи? Роман Солженицына производит сильное впечатление, прежде всего как неотра-зимый человеческий документ, написанный с полной достоверностью. Не знаю, когда сие будет напечатано, но когда бы то ни было, всё равно – книга Солженицына имеет непреходящее значение как литературное свидетельство о самых сложных, трагических, богатых содержанием фактах современной эпохи. Эти факты должны иметь своего летописца, и они нашли его».

Но у Лифшица оказалось немало претензий к роману Солженицына. По его мнению, «В круге первом» получился, в отличие от «Одного дня…», не до конца художественным.

Особенно много вопросов у Лифшица вызвала фигура Рубина. Философ писал:

«В моих глазах она как бы двоится. Трудно решить, кто он – трагическое лицо, коммунист, продолжающий верить в свою идею, несмотря на всё, что обрушила на него реальность сталинской эпохи, или это смешной и претенциозный болтун.

Автор местами настаивает на трагизме Рубина, он подтвердил серьёзность этой фигуры сценой прощания с Нержиным. Между тем по содержанию своих речей и поступков, не говоря уже о манере держаться, Рубин ничтожен. Чувствуется, что реальный прототип скорее таков, а всё остальное – от желания автора поднять его на известную высоту.

Непонятно, переживает ли Рубин серьёзный кризис и духовно растёт в тюрьме, как Нержин, или это пустышка, вчерашний сверхортодокс, завтрашний либерал».

Лифшиц так и не понял, можно ли было Рубина считать идейным коммунистом. На его взгляд, этот человек не годился на роль трагического героя.

«Мне кажется, – признался Лифшиц, – что трагедия идейного коммуниста в сталинскую эру заслуживает другого изображения. Ведь перед нами проблема оценки всей нашей революции, её исторического значения. Более того – здесь речь идёт о вековом развитии революционных идей в России и во всём мире накануне русской революции. Нет, Рубин не та фигура, которая может выдержать такую нагрузку».

Но похоже, Лифшиц не уловил, что Солженицын в отличие от него успел изменить своё отношение к социализму. Писателю многое в социализме стало казаться спорным. Однако чем его заменить – возвратом к старому укладу или поисками нового пути, он, похоже, ещё сам толком не знал.

Но, повторю, уже тогда Солженицын и Лифшиц разошлись в том, как утверждать нравственность. Лифшиц, напомню, всегда яростно ратовал за социализм. А то, что в ходе социалистического строительства допускались и репрессии, и подавление инакомыслия, он воспринимал как отдельные перегибы или, если угодно, просчёты, не менявшие сути. Вот почему философ предлагал переработать в романе сталинскую часть.

«Местами в изображении Сталина есть избыток игривости, – писал Лифшиц. – Не могу согласиться, например, с тем, что единственный человек, которому доверился недоверчивый Сталин, был Гитлер. Такие рассуждения сейчас в моде, но, кажется, дело не в этом. Я думаю, что Сталин до конца, до 22 июня вёл крупную рискованную игру, которая исходила из того, что самой большой опасностью было бы объединение Германии с западными державами. Поэтому он ни за что не хотел поучать Гитлера и надеялся оттянуть войну ещё на год, предоставив немцам хозяйничать на Западе. Конечно, деспотизм Сталина привёл его к самообману, и он поспешил свалить военно-политические просчёты на других людей».

Но несмотря ни на что, Лифшиц в целом считал роман Солженицына «В круге первом» незаурядной вещью.

«Покончив с этими замечаниями, – подчеркнул философ в конце отзыва, – я должен ещё раз выразить искреннее удивление перед силой таланта и незаурядным умом автора этой книги».

Судя по всему, Твардовский показал этот отзыв Лифшица автору романа. Однако у Солженицына рецензия видного философа вызвала сильнейшее раздражение. Он тут же даже написал свои возражения и замечания. Получилась целая статья.

Один из экземпляров отзыва Лифшица сохранился в фонде Маргариты Алигер. Почему? Разве Алигер входила в ближайшее окружение Солженицына? Вроде нет. Так в чём же дело?

А дело в том, что последним гражданским мужем Алигер был многолетний работник отдела культуры ЦК КПСС Игорь Черноуцан, который в партаппарате, помимо всего прочего, считался специалистом по Сталину. Напомню: именно через него и через помощника Хрущёва Лебедева Твардовский действовал летом 1962 года, когда пробивал в печать повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», отдав им тогда отзывы целого ряда классиков. Видимо, летом 1964 года Твардовский попытался повторить прежний сценарий и вновь обратился к Черноуцану и Лебедеву, но уже с просьбой выбить разрешение на публикацию «Круга…», приложив к своему ходатайству отзыв Лифшица. Ну а поскольку сам Черноуцан своего отдельного архива нико-гда не имел, вполне возможно, что часть служебных и личных бумаг он складывал в собрание своей гражданской жены Маргариты Алигер.

О том, что Твардовский вновь прибегнул к помощи как минимум Лебедева, свидетельствует и дневник Лакшина.

«Рукопись «Круга первого» передана В.С. Лебедеву, – отметил 29 июля 1964 года Лакшин. – Рубикон перейдён. «Теперь только вперёд», – говорит А.Т. «Вперёд и к чёрту в пекло», – как любит он добавлять, вспоминая капитана из «Моби Дика».

Однако в этот раз Лебедев спешить не стал.

«Лебедев, – отметил 3 августа 1964 года в своём дневнике Лакшин, – откладывает чтение Солженицына. Намекал, что у Хрущёва могло сложиться мнение, что Твардовский его подвёл, рекомендовав повесть… Забегал Ю. Штейн (муж двоюродной сестры Решетовской. – В.О.) и рассказывал, что Солженицын даёт читать рукопись близким себе людям. Некоторые узнают в романе себя и бунтуют, устраивают истерики, портят ему кровь. Ш. – ближайшая подруга жены, Натальи Алексеевны, – прочтя сцену общежития, разобиделась насмерть. Панин (Сологдин) обижен, Копелев (Рубин) досадует и т.д. Лёва Гроссман, кинорежиссёр, изображённый в «Иване Денисовиче», – единственный, кто, вопреки опасениям Солженицына, не обижен на него».

Наконец Лебедев прочитал роман Солженицына. Но его рукопись не только не впечатлила, а привела в страшное раздражение.

«Твардовский, – записал 24 августа 1964 года Лакшин в дневник, – вернулся от Лебедева. Тот, по его выражению, «очищал стол» – торопился отдать папку с Солженицыным. Говорил нетерпимо, резко. Вопреки обыкновению, даже не проводил до лифта.

Но главное – суть разговора о романе. Сначала о сталинских главах: «Не знает он этого. Всё равно, как если бы я взялся писать о медицине. И министры никогда не сидели на работе по ночам...» (Позвольте, а разве не об этом говорил Хрущёв на XX съезде?) Твардовский миролюбиво подтвердил, что главы, мол, «съёмные», не в них суть романа».

Солженицын не просто огорчился. Он испугался, что власть, прознавшая про его роман, запросто могла бы пойти на изъятие рукописи. Боясь остаться без ничего, писатель задумался о передаче своей вещи на Запад. Реализовать эту идею ему помог сын русского классика Леонида Андреева – Вадим Андреев. Это он 31 октября 1964 года фотоплёнку с рукописью романа повёз за границу.

Кстати, чутьё не подвело Солженицына. В сентябре 1965 года один из экземпляров «Круга…» чекисты изъяли на квартире друга его жены Решетовской – Теуша.

Руководство Лубянки позже все арестованные бумаги Солженицына передало в ЦК КПСС. Отдел культуры ЦК по указанию секретаря ЦК Петра Демичева разослал изъятые рукописи писателя целому ряду литературных генералов на экспертизу. Честнее всех в той ситуации поступил Константин Симонов. Сделав необходимые для того времени оговорки о заблуждениях Солженицына, он в своём отзыве тем не менее признал художественную значимость романа «В круге первом» и посоветовал подготовить эту рукопись к печати, вызвавшись сообщить автору свои конкретные замечания и предложив, как довести эту вещь до ума. И если бы власть прислушалась к Симонову, всё можно было бы тогда же урегулировать, не ущемив интересов Солженицына, «Нового мира» и высокого начальства, а главное – не допустив последующих скандалов на Западе. Всего-то и требовалось, чтобы Пётр Демичев, к которому в 1965 году перешли вопросы пропаганды и культуры, взял на себя ответственность и дал Твардовскому разрешение на публикацию слегка отредактированного и сокращённого романа. Но Демичев побоялся испортить отношения с тогдашним председателем КГБ Семичастным и навлечь на себя гнев первых лиц государства. Его трусость потом боком вышла всей нашей литературе.

Однако жизнь на этом не закончилась. У нас в стране рукопись «Круга…» продолжала ходить по рукам. В 66-м году с романом познакомился Варлам Шаламов. После прочтения рукописи он признался Солженицыну, что роман получился серьёзным, хотя и не без недостатков.

«Дорогой Александр Исаевич, – писал Шаламов. – Я прочёл Ваш роман. Это значительнейшая вещь, которой может гордиться любой писатель мира. Примите запоздалые, но самые высокие мои похвалы. Великолепен сам замысел, архитектура задачи (если можно так расставить слова). Дать геологический разрез советского общества с самого верха до самого низа – от Сталина до Спиридона. Попутно: в характере Сталина, мне кажется, Вами не задета его существеннейшая черта. Сталин писал статью «Головокружение от успехов» и тут же усиливал колхозную эскалацию, объявлял себя гуманистом и тут же убивал...

Роман этот – важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение. Мысль о том, что вся эта шарашка и сотни ей подобных могли возникнуть и работать напряжённо только для того, чтобы разгадать чей-то телефонный разговор для Великого Хлебореза, как его называли на Колыме.

Жму руку. Сердечный привет Наталье Алексеевне.

Ваш В. Шаламов».

Добавлю: у нас роман «В круге первом» впервые был напечатан лишь под занавес горбачёвской перестройки.

Вячеслав Огрызко