При чём здесь Высоцкий? Читая строчки «Неужто вправду есть дома / в пять этажей?», с трудом сдерживаю слёзы: мне кажется, что за минуту до смерти задать этот вопрос солдатику-студенту мог бы мой дядя Вася – мамин брат, не умеющий ни читать, ни писать, не приславший семье с фронта ни одной строчки. Мог бы спросить об этом и израненный дядя Лёня. Ни тот, ни другой, ни бабушка и мама, конечно, не могли тогда представить, что могут быть «дома в пять этажей»: ничего не видели, и дворцом нам всем казался бывший купеческий дом – двухэтажная школа, на втором этаже которой, в самом большом из двух маленьких классов, проводились все праздники нашего детства. Был у нас в деревне и единственный офицер – мамин двоюродный брат красавец Терентий Егорович, и наша Введенка гордилась им. Не знаю, почему я первая узнала о «похоронке» на него, может, от мамы, которая не знала, как сообщить об этом сестре, но помню, как я, потрясённая, с воем бежала по мосту через речку и изо всех силёнок кричала: «Терёшу убили! Терёшу у-би-ли!»

Пишу обо всём этом, предваряя разговор о моей маме, красавице и умнице, уникальной женщине, главном человеке моего детства и юности. Пишу об этом не только потому, что грозное, беспощадное время определяло образ жизни наших родных, но и потому, что только гораздо позднее по-настоящему осмыслила ту силу преодоления, которой обладали наши матери в годы войны. Они, как и ушедшие на войну, тоже не провозглашали лозунгов, не считали себя героинями – просто каждый день совершали свой подвиг, сохраняя детей и обеспечивая будущее страны. Так и моя мама – Зайцева Ульяна Фёдоровна, 1907 года рождения. Годы ожидания весточки от братьев, ежедневный женский плач то в одном, то в другом конце деревни, страдания нашей бабушки, проводившей на войну сыновей, наши голодные глаза и босые ноги, незнание того, чем завтра накормить детей, во что одеть старшую дочку – студентку педучилища (в тридцать четыре года мама решила, что ей уже ничего особенного не надо, и свою немногочисленную выходную одежду перешила на Нину). И конечно, преодоление усталости многих лет, душевной и физической, и болезней, с ней связанных.

Я не помню, чтобы мама сидела без дела, и она, как нам казалось, совсем не страдала от этого: всё спорилось в её руках, она не теряла ни бодрости духа, ни весёлости нрава, ни ловкости и даже артистизма в любой работе. Играли в её руках и коса-литовка, и вилы, и грабли, и пила, летали кисть и половая тряпка. Она не вела с нами уроков трудового воспитания, но с раннего детства мы понимали: не работать нельзя в принципе. Я запомнила на всю жизнь, как в погожее воскресное утро мама вышла за ворота и спросила у соседских мальчишек, не видели ли они Вовку (братишке было 4–5 лет!): «Надо картошку копать, а он где-то забегался». Мой одиннадцатилетний ровесник Лёнька Захаров, сплюнув сквозь зубы, презрительно процедил: «Нашла работничка!» А я понимала маму: выбирать картошку может – есть глаза, есть руки. Жили огородом, коровой. Я взяла в руки косу, наверное, лет десяти.

До войны мама долгое время заведовала сельским почтовым отделением, имея за спиной три класса церковно-приходской школы и краткосрочные курсы почтовых работников. Когда мы приходили к ней на работу, всегда видели на самом видном месте в небольшой чистенькой комнате почты районное, а потом и областное переходящее Красное знамя. «Работать нужно так, чтобы было знамя», – это тоже мамин урок. Кажется, вся деревня замирала, когда мама на приличной скорости ехала на повозке с кольцевиком из Мишкино, а над её головой полоскалось знамя, которое она гордо держала в руках.

Как мама умудрялась читать при такой жизни, как и когда она приучила нас к этому, я припомнить не могу, но зато отчётливо вижу, как моя сестра-подросток лежит на тёплых кирпичах русской печки под кошмой и читает Руссо «О воспитании», как мама берёт из моих рук книгу: «Ну-ка, что ты читаешь? «Воскресение?» – Рановато…» – и пытается конфисковать знаменитый роман: «Унеси Тахтаевым обратно!» Но роман возвращался соседям уже прочитанным. Тахтаевы – семья пенсионера-фельдшера, у которого в светлом коридоре стоял стеллаж с книгами (сейчас понимаю: маленький, но тогда казался богатством).

Не знаю, когда и кто учил меня грамоте, но помню свой первый визит в школьную библиотеку. Библиотекаря я представляла себе каким-то неземным существом, а с первыми книжками в руках прошла через всю деревню: «Смотрите все, к чему я приобщилась!» Всё – от мамы. Через смех и слёзы вспоминаю свой диалог с ней, 85-летней. Я пришла с экзаменов и, расстроенная, жалуюсь: «Сейчас мой курсант сообщил о судьбе князя Андрея: «Женился на Наташе и прожил долгую счастливую жизнь». Мама с её трёхклассным образованием делает круглые глаза: «Так он забыл, что ли, что Андрей-то умер от ран, а Наташа вышла замуж за Пьера?! Бедный…» Увы, сегодня таких «бедных» – сплошь и рядом!

Сейчас публикуют много умных статей в сборниках и журналах, пишут монографии о семейном воспитании, а где учились наши матери, кто внушил им «мысль семейную»? Помню, какое значение для нас, детей, имели вечерние застольные разговоры. Со скотиной управились, дров и воды натаскали, уроки выучили – заслужили покой и умиротворение. Горит лампа, потрескивают дрова в печке, на столе – маленький самовар. Мама откусывает крошечные кусочки сахара, пьёт чай из блюдца, потом моет в тазу стаканы с блюдцами и рассказывает, рассказывает…

Мы представляем, как мама с замурзанным пятилетним братом полет мак (!) на барском поле, как их «жарят» пауты, как она поёт на клиросе в церковном хоре, как её роскошной косой любуется вся деревня, какие женихи к ней сватаются. Но не только об этом говорила с нами мама: она депутат сельского совета, уполномоченный по займу (было такое!), к ней шли с радостью и горем, и по вечерам она рассказывала о работе на почте, о встречах с людьми. Иногда со смехом, иногда со слезами. Она таким образом выводила нас «в мир», «в люди», учила различать добро и зло, сравнивать «прежде» и «теперь» – воспитывала в нас гражданственность, «активную жизненную позицию», как принято было говорить в недалёкие годы.

Таким было руководство учебным процессом. Господи, смотрю на современных детей с платными репетиторами, на студентов, которые не знают, кто такой Чапаев, когда была Великая Отечественная война или с кем воевала Россия в 1812 году, и мне кажется, что со времени моего детства, голодного, холодного (чернильницы-«непроливайки» мы грели в варежках), прошли сотни лет, а все дорогие нашему сердцу книги сожгли на кострах, как в печальные годы в Европе.

Никто из нас во все голодные годы не пропустил ни одного дня в школе – это святое. Мы частенько и сейчас вспоминаем с сестрой, как вначале она, а потом и я в понедельник около шести часов утра отправлялись за двенадцать километров в Мишкинское педучилище. За спиной самодельный рюкзак с картошкой, в руке бидончик с молоком или капустой. Мы научились спать… на ходу! Идёшь, идёшь и собьёшься на обочину в снег, рухнешь, не теряя бдительности относительно бидончика, – и дальше. Какая была работоспособность по понедельникам – разговор особый, но приходили же, не опаздывали, учились.

А во что маме обошлось наше высшее образование! Она заплатила за него здоровьем, годами жизни (денег тогда, слава богу, не требовалось). Как она жила, можно судить по переводу в два рубля пятьдесят копеек, который она мне прислала на Курганский почтамт. Бедная, бедная, бедная мамочка, царствие тебе небесное! Плата за материнский подвиг одна – уметь слушать повторяющиеся рассказы о самых драматических эпизодах военной и послевоенной поры и гордость: её деревенские дочки – уважаемые люди. Одна – директор школы, другая – преподаватель вуза, а любимый сын – финансист, поздравлять которого с юбилеем приезжало с подарками «само областное начальство». И конечно, внуки, которым мы передали эстафету семейных традиций, полученную от мамы.

Тамара КАЗАЧКОВА, доцент Курганского государственного университета