В начале этого года исполнилось бы девяносто лет народному артисту России, лауреату Государственной премии СССР Владимиру Василёву. На протяжении четырёх десятилетий этот замечательный хореограф и артист, ушедший из жизни в 2017 году, руководил вместе со своей женой, знаменитой балериной и балетмейстером Наталией Касаткиной, Государственным академическим театром «Классический балет». Обозреватель «ЛГ» встретился с Наталией Дмитриевной в её фамильном гнезде на Каретном Ряду: картины, скульптуры, фотографии по стенам... Получился разговор о блестящем творческом тандеме Касаткина-Василёв, о богатой истории их семьи и, конечно же, о классическом балете.

– Квартира наша состоит из двух – трёхкомнатной и однокомнатной. Трёхкомнатная квартира изначально была нашей, а маленькую мы присоединили. Она принадлежала Ильдаровой, очень хорошей арфистке из Большого театра, которая прожила более ста лет. Её сын после смерти матери сказал нам: «Мама вас очень любила. Если хотите, купите её квартиру». Тогда недвижимость по сравнению с нынешним временем стоила гроши, и мы эту квартиру присоединили. После коммуналок, в которых прошла наша юность, для нас это было как глоток чистого воздуха. Мы задыхались без свободного пространства... Правда, спасала дача в Снегирях, построенная моим папой Дмитрием Алексеевичем Касаткиным, инженером-строителем, он пол-Москвы возвёл. Судьба распорядилась так, что кооперативный дом Большого театра в Каретном Ряду, в котором мы поселились, поднялся ровно на том месте, где когда-то стоял дом купцов Касаткиных, моих предков. Они вовсе не случайно, покинув деревню Пошехонье, затопленную ныне Рыбинским водохранилищем, обосновались в Белокаменной именно тут. Касаткины мастерили и продавали телеги и кареты. Теперь понимаете, откуда пошёл Каретный Ряд?

– Не зря считают, случайностей не бывает...

– Они, может, и бывают, а вот случайной истории нет. Она у нашей семьи очень большая, если начать рассказывать, уже не остановишься. По линии мамы мои предки аристократы: Шервуды, Бромлеи, Кардашовы. Здание Исторического музея и памятник героям Плевны в Москве построил мой предок Владимир Шервуд. Его участок земли с домом и мастерской соседствовал с механическим заводом братьев Бромлей (после революции его назвали «Красный пролетарий»). Два старых британских клана, в восемнадцатом веке нашедшие в России новую родину, вскоре породнились. В моём роду – скульпторы, писатели, изобретатели, архитекторы.

– Об этих талантливых людях написала ваша мама Анна Кардашова в симпатичной книге «Два героя в одном плаще», посвящённой вам и Владимиру Василёву.

– Володя был красавец немыслимый! Вы даже представить себе не можете, как женщины на него охотились. Мне было девятнадцать, а ему – двадцать три с половиной, когда мы познакомились в Большом театре. Небольшая разница, казалось бы. Но Володя относился ко мне немножко по-отечески. Я же его, конечно, ревновала. И знаете, какой я придумала выход: постоянно находила для нас какую-нибудь новую работу, а увлечь Василёва ничего не стоило. Володя сразу загорался интересной идеей, и мы погружались в творчество. И всё! Ему уже никто, кроме меня, не был нужен. Мы идеально дополняли друг друга и всё и всех вокруг переставали замечать.

– А кто был лидером в тандеме? Когда называют ваши работы, фамилия Касаткиной обычно стоит первой.

– Никакой внутренней иерархии у нас не было, лидерами в нашем тандеме являлись мы оба. Наша сила в том, что мы очень разные. Володя был первым и единственным в жизни моим мужчиной. Настоящим: сильным, надёжным, который меня защищал. Разные, но равные!.. Пару такую, чтобы на всю жизнь, надо находить только в своей среде. А семья Володи была потомственно интеллигентной. У него в роду были выдающиеся врачи, в частности – отец Юда Старошкловский, командовавший военным госпиталем, и мама Евгения Василёва, заведующая физиотерапевтическим отделением в институте Пирогова. А врач тётя Роза Старошкловская была революционеркой, как писали в советское время – старой большевичкой. Побывав в юности в царской тюрьме, она смогла выехать в эмиграцию, в Париж. Как она вспоминала, там уже уютно обосновались «профессиональные революционеры», позднее именно они возглавят Советскую Россию. Такие фанатичные романтики, как тётя Роза, выбивались из сил, зарабатывая гроши, а будущие коммунистические бонзы писали агитки и рассуждали о «судьбах пролетариата», снисходительно принимая деньги, которые приносили им юноши и девушки. Они смотрели на молодых идеалистов сверху вниз, едва допускали их до своего порога. Уже тогда у большевиков всё было стратифицировано, построено по кастам.

– Такие корни, как у вас, в СССР не поощрялись. Были ли у вашей семьи проблемы, связанные с этим?

– Кардашовы владели имением в Путивле, как дворянке моей маме присвоили ярлык: «лишенка». Из-за своего происхождения она не могла получить высшее образование.

– О, как знакомо! Мои предки, русские офицеры, раненые-перераненые георгиевские кавалеры, тоже не имели права поступать в советский вуз. Зато у вашего отца была блистательная карьера.

– Время по кремлёвским курантам и на него наложило печать отверженности. Выдающийся инженер-строитель, отец был направлен в 1937 году в Париж возводить там павильон СССР на Всемирной выставке. Сталин хотел здание для достижений советской России всё выше и внушительнее, всё величественнее – с мухинскими «Рабочим и колхозницей» наверху! Ведь рядом располагался павильон «друзей» – нацистской Германии, надо было немцев непременно уесть. Отец полгода безвыездно провёл на стройке на берегу Сены, это сослужило ему плохую службу. По сталинской логике советские граждане не должны были общаться с иностранцами: как «подозрительный элемент» отца после его парижского триумфа надолго «упаковали», сделали невыездным.

– Учитывая специфику того времени, он ещё хорошо отделался. А у вас, насколько мне известно, наблюдались совершенно особые отношения с так называемыми органами. Говорят, что даже брак с Владимиром Василёвым был оформлен. с подачи КГБ!

– Нет дыма без огня. В 1956 году объявили о первых гастролях Большого театра в Лондоне. Нас с Володей вызывают в Первый отдел – вы знаете, что это такое? Располагалось это «слежебное учреждение» отдельно от театра, как раз над входом в нынешнее метро «Охотный Ряд». Сидит там такая «ответственная гражданка», Тамара Ивановна, и решает наши грешные судьбы. Удивительно, но среди особистов в Большом театре не было откровенно плохих людей. (На меня совершается нападение: очаровательная собачка абрикосовой расцветки с наслаждением прикусила под столом мою ладонь. «Пушкин, сидеть! Пушкин, я тебя уволю!» – металл звучит в голосе Наталии Дмитриевны. И Пушкин изысканной породы мальтипу – метис мальтийской болонки и пуделя – проникается сознанием содеянного, виновато затихает и покорно ложится у ног хозяйки.) Я не раз убеждалась в том, что «службы-слежбы» знали о нас буквально всё. И вот нам с Володей в Первом отделе важно заявляют: «Вас включили в группу выезжающих на зарубежные гастроли. Если хотите жить в одном номере, вам непременно требуется оформить отношения». Мы тогда сбегали на Маросейку, в подвальчик какой-то, быстренько в этом загсе и расписались. Так и родилась шутка, что нас «поженил КГБ».

– Какие зарубежные гастроли были для вас особенно значимыми?

– Конечно, американские, связанные с Игорем Стравинским. На них мы приобрели мировое имя. Следующей поездкой после Лондона у нас были гастроли по Европе. В Париже мы жили в отеле «Крийон» на площади Согласия. У нас оказался колоссальный номер, больше, чем вся эта квартира! Идём в кинотеатр, а там показывают мультфильм, где музыкальным фоном играется часть «Весны священной» Стравинского. И мы этой музыкой совершенно заболели. (Абрикосовый пёсик вспоминает обо мне и начинает сосать край моего свитера. «Пушкин, сейчас уйдёшь! – взрывается Наталия Дмитриевна. – Ты мне мешаешь откровенности рассказывать, Пушкин!») Пошли в магазин и купили проигрыватель и диск – чёрную ребристую пластинку с музыкой Стравинского. С нами был и Геннадий Рождественский. Представьте себе картину: мы с Володей валяемся на огромной, как аэродром, кровати, в упоении слушаем музыку, а Гена нам рассказывает о ней. Разлагает оду язычеству на части и показывает, что эта сложная музыка на самом деле просто сложно сложена. Мы с Володей тоже были не мухры-хухры: начинали когда-то с балета «Ванина Винини» Николая Каретникова, блестящего техника европейского модернизма.

Иными словами: Каретников нас очень образовал, и мы были готовы к восприятию Стравинского. Когда же вернулись в Москву, узнали, что директор Большого театра Михаил Чулаки хочет поставить «Весну священную». Он уже встречался по этому поводу с Игорем Моисеевым, говорил с солистами, но дело не сдвигалось. Мы пришли к Чулаки и говорим: «Михаил Иванович, знайте! Когда все откажутся браться за «Весну», у нас уже будет готов спектакль». И он нам поверил!..

– А как же Григорович? Другие хореографы? Об их соперничестве в Большом ходят легенды.

– Не всё так однозначно. Юрий Григорович – сложнейшая, разноплановая фигура. В один день он мог произнести: «Выпьем за Наташу и Володю! Они лучшие балетмейстеры в России». И добавлял: «После меня, конечно.» А через некоторое время требовал от Петра Хомутова, завбалетом в Большом театре: «Сделай так, чтоб Касаткина и Василёв в Кремле балеты не показывали. Пусть дают концертики.»

Но вернёмся к «Весне священной»! Приходит к нам Григорович: «Простите, ребята! Мне предложили делать «Легенду о любви». Поэтому «Весна священная» отодвигается... Но всё равно ставить это в Большом театре мы когда-нибудь будем». В общем, все уехали в Вену танцевать «Легенду о любви» Арифа Меликова в постановке Григоровича, а мы остались в Москве с совсем ещё молодыми ребятами и, можно сказать, с пенсионерами. Смотрите, вот наши тогдашние схемы: как развести кордебалет, чтобы на первом плане всё время оставались молодые? Долго не могли с этим разобраться. Упоённо работали все. Как эти ребята в нас безоговорочно поверили? На одном дыхании сделали спектакль. И тут.

– И тут – согласно классической сюжетной интриге – возвращается Юрий Григорович!

– Да. Посмотрел и сказал: «Артисты, я вас поздравляю с очень хорошим спектаклем». Вся его жесточайшая ревность, ставшая хрестоматийной, уже потом была. А тогда всё прошло замечательно.. На первый спектакль «Весны священной» приехали едва ли не со всего мира режиссёры разных направлений. После премьеры к нам подходит Чулаки и говорит: «Екатерина Алексеевна Фурцева просила меня не сообщать вам о прекрасных впечатлениях всех этих людей от вашего балета. Чтобы вы не зазнались!» А Володя в ответ: «Ну, теперь мы можем думать о себе что угодно.»

– С министром культуры СССР Фурцевой у вас, насколько знаю, были, мягко говоря, особые отношения.

– Уж такие «особые», дальше некуда! Через некоторое время нам вообще запретили ставить спектакли. У Фурцевой имелась такая сокровенная тетрадочка, где было указано: «Спектакли Касаткиной и Василёва не рекомендовать к постановке». После премьеры «Весны священной» Фурцевой донесли, что Касаткина с Василёвым, «подпав под тлетворное влияние Запада», пропагандируют на сцене эротику и секс. Ранее Екатерина Алексеевна обнаружила эту самую пресловутую эротику в нашем балете на совершенно советскую тему – в «Героической поэме» Николая Каретникова про геологов. Очень культурного министра расстроил тот факт, что у героини был облегающий костюм: «Наденьте на девочку юбочку». Отвечаю: «Никак нельзя, там же идут одна за другой поддержки ногами вверх – юбочка станет задираться.» Фурцева, однако, стоит на своём: «Я вас как женщина женщину прошу: наденьте юбочку.»

– Неужели доходило до такого абсурда!

– С Фурцевой у нас и не такое бывало. В Москву приезжает Соломон Юрок, могучий американский импресарио российского происхождения. Встречается с Игорем Моисеевым, который показывает ему свои спектакли. Сол говорит: «Я, конечно, возьму на гастроли классику.» Отобрал, по-моему, «Щелкунчик» в постановке Григоровича. И тут Юрок говорит Моисееву, что ему для американских представлений Большого театра нужна какая-нибудь изюминка. Игорь, наш друг и добрый ангел, человек невероятного таланта и исключительной щедрости – ибо по-настоящему одарён Богом! – говорит американцу: «Посмотри «Весну священную» у Касаткиной и Василёва!» Совет великолепный, но спектакля-то нет: Фурцева его расформировала. И тогда специально для Юрока даётся представление в Большом театре. Оркестр, декорации от Андрея Гончарова, свет. Всё делается ради американца! Наши выкладываются изо всех сил, мы же не успели ещё ввести в балет никого из звёзд. Костьми ложатся на сцене комсомольцы и пенсионеры. Спектакль окончен – и тиши на. Потом подходит к нам завбалетом театра и сообщает, что Соломон Юрок желает открывать гастроли Большого в Америке с «Весны священной» и за пультом – он уже договорился – встанет... сам Игорь Стравинский!

Сенсация! Потрясающе! Но своё веское слово, как обычно, сказала Екатерина Фурцева: «Ну и что? Нечего какому-то эмигранту Стравинскому примазываться к успехам советского балета». И в Америке министр делала всё, чтобы сорвать спектакль. Помню, едва мы прилетели в Нью-Йорк, как переводчица из бывших русских встречает нас и говорит в ужасе: «Нам сообщили, что спектакля не будет, Нина Сорокина сломала ногу». А я ей: «Смотрите, перед вами идёт Нина Сорокина без гипса и костылей». Был запрограммирован из Москвы лишь один спектакль, а прошло шесть представлений! Дирижировал Рождественский. Триумф? Нет, супертриумф!.. Когда мы покидали театр, публика нас в самом прямом смысле слова брала на руки и несла до машин.

– А как же со Стравинским?

– Мы всё-таки встретились с великим русским композитором. Когда пришли к нему в гостиницу, он вышел к нам совершенно разобранный: «Ой, я прилетел из Лос-Анджелеса и целый час спал.» Он специально приехал на встречу с нами. Вместе с женой Верой, в прошлом актрисой и балериной, которая раньше была супругой Сергея Судейкина, замечательного художника Русских сезонов, тоже эмигранта. Я прихватила с собой на встречу магнитофон, как мне казалось, он всё время стучал во время записи. Потом Рождественский всё это расшифровал и включил беседу в свою книгу.

Мы говорили с великим Стравинским на одном языке, абсолютно по-дружески. Оказалось, что мы с ним пользовались для постановки одними и теми же архивными материалами. Дело в том, что у нас в Москве были подружки, которые работали в лучших музеях и приносили тайком из их библиотек книги о русских языческих верованиях, бывшие в СССР под запретом. Те самые фолианты, которые в начале столетия изучал и Стравинский. Возвращаемся домой и встречаем Веру Красовскую, балетоведа и историка балета: «Ой, вы всё сделали неправильно. Стравинский так не хотел!..» Мы же показываем запись нью-йоркской беседы: «А Стравинскому понравилось». Она тут же впадает в восторг: «Тогда и мне всё очень нравится.» В одно мгновение мы получили мировое имя и – одновременно – невозможность работать в Советском Союзе. «Этих модернистов на сцену не пускать!» – приговорила нас Фурцева к творческому молчанию на долгие шесть лет.

– Конец этому вашему вынужденному отшельничеству положил, как понимаю, Андрей Павлович Петров...

– Этот потрясающий человек обладал многочисленными талантами и, как говаривали про него в творческой среде, «понимал плавать». То есть знал, как надо ладить с властями. Петров написал музыку для «Сотворения мира», мы начали ставить этот спектакль в Мариинке. Одновременно там же Наталия Дудинская и Константин Сергеев работали над «Гамлетом», где должен был танцевать Михаил Барышников. Но Миша терпеть не мог этот спектакль и, чтобы к нему не приставали, надел на ногу... гипс! Вот однажды мы репетируем – Наташа Большакова, Вадим Гуляев, Ира Колпакова – всё у нас складывается. Гуляев хорош, ну очень хорош! Готовы первый и второй акты со знаменитым адажио на семь минут. Мы показываем на верхней сцене. В зале Барышников и Калерия Федичева, которая не скрывает своих эмоций и всё время вскрикивает от восторга. И тут Барышников резко встаёт и уходит, опираясь на палку.

И что же? На следующий день гипс у Миши был снят, и он тенью за мной принялся ходить. Ложился на пол и умоляюще просил: «Спой мне, спой рождение Адама!» И пошла у нас с Барышниковым работа. Именно тогда два гения начали творить дуэтом: Василёв сочинял движения, а Барышников их гениально исполнял. В эти удивительные вечера родилось не одно сценическое движение, их появилось множество. Пусть сейчас всё это называется во всем мире «прыжком Барышникова» – и по праву! Исполнил-то первым он. Володя мог задумать, «расчертить», а исполнить – только Барышников. Он выпрыгивает двумя ногами, а потом – внахлёст, словно узел развязывает!.. Когда мы сдавали спектакль специальной комиссии, её члены усмотрели в этом представлении не только эротику. В их замечаниях грим Бога напоминал Ленина, пятна на солнце были в форме сионистских звёзд, а ангелы разводили ноги так, будто занимались друг с другом сексом. Одновременно на нас хлынули «куда надо» жалобы от «общественности». Наш влиятельный друг не пожалел времени и выяснил, что писали доносы с несуществующих адресов одни и те же люди. Отнюдь не любители искусства, а профессионалы. Битое стекло в балетки нам не клали, но профессиональная ревность сумасшедшая существовала.

– Вашим злым гением была Фурцева.

– И правда, с приходом в Министерство культуры Петра Демичева многое для нас изменилось. Моисеев, некогда организовавший ансамбль «Молодой балет», в 1977 году был у Демичева, а тот и говорит: «Что делать, Игорь? Будем расформировывать ваш театр». А у Моисеева сразу с языка слетело: «Касаткина и Василёв возглавят театр». Так и возник наш с Володей «Классический балет». У нас в репертуаре 33 спектакля – больше, чем у кого-либо. Кроме последнего, «Кракатука» на музыку Эдуарда Артемьева, все балеты поставлены с Василёвым. Но и в «Кракатуке» – тоже он. Там в первом акте пять мужских вариаций. Я сама их сочинила: из меня это вылезало, я чувствовала, что это делает Василёв. Артисты это ощутили и с одного порыва подхватили.

Когда Володя от нас ушёл, я всю Европу полила слезами. Во время всех спектаклей вижу на сцене его. Володи нет, но всё, что он делал, продолжается. Так будет через поколение и через ещё много поколений. Переболев ковидом, я с трудом выходила из этой вирусной гадости. А вчера у меня была какая-то необыкновенная репетиция. Я носилась по залу в восемнадцать метров. Мне нужно было лечь и встать, показывая артистам движения. И для меня разницы не было, работала ли я шестьдесят лет назад или вчера. Балетный «скелет» настолько прочно заложен, что это у нас остаётся навсегда. Мне в этом году без четырнадцати сто, но я полна надежд и верю, что вскоре у нашего театра появится своё помещение. Недавно вместе с директором Государственного академического театра классического балета Иваном Василёвым я побывала у Ольги Любимовой и с радостью услышала от министра культуры, что здание для нашего коллектива строить надо. Впервые за многие годы мы вышли оптимистами из стен Министерства культуры, одно это уже дорогого стоит. Впрочем, решение о строительстве, как говорят юристы, зависит в том числе от распоряжений правительства РФ и правительства Москвы.

Мы, артисты балета, умеем не только работать до изнеможения, но и терпеливо ждать. Как говаривал Франсуа Миттеран, большой поклонник искусства: «Надо уметь давать время времени». Артисты балета – это искусственно, выращенная порода людей – двужильных, упорных и при этом радостных. Особая раса.