Такие поэты не уходят – они остаются, светятся. Я его знал всего одно лето – на всю жизнь память. В Комарове... В Доме творчества писателей. Это было в 2015 году. Он почти не говорил, сильно кашлял, да так, что даже соломенная шляпа с широченными полями, такая колхозная, как на уборке сена от жары где-то на Черниговщине, чуть ли не слетала с головы. И долго не мог отойти, смотреть больно, но мы и не смотрели, но видели, как ему невмоготу.

Вот он сам, длинный, как крепкая суковатая палка, и она, молодая синеглазка, рядом идут после завтрака (Татьяна, соцработник, филолог, как-то сказала мне: «Вот пришла по вызову из Союза писателей на полдня помочь – и осталась с ним») и присаживаются на теневой лавочке (ахматовской), а тут я, как муха на стекле, один из немногих из нашего Цеху – по ксиве СП Петербурга оказавшийся здесь в ту пару недель с Диной и с нашим котом Куней со своими вопросами наизготовку. Привычное было дело, и я уже знал, что он ждёт наших бесед... Таня пишет ему «от меня», хотя он слышит, но не в полную силу, напрягается, потом передаёт. Виктор читает и её же стилом (пером) молодо так отвечает. Где-то эти листочки, уверен, сохранились.

Мы говорили больше о стихах и о поэтах... Например, о Пушкине. Виктор, классик отечественной поэзии ХХ века (не побоюсь этого слова), подтвердил, что если бы Пушкин прожил дольше хотя бы на десяток лет – страна да и весь век девятнадцатый были бы другими. «Хотя бы на месяц дольше, Евгений, на месяц, силища такая Слова.»

И про Лермонтова также, но у того был характер сильнее, чем у Пушкина, и слух – резче, да и куража больше. И ещё я помню, как на мой весёлый рассказ про то, как одна моя юная и самая пытливая старшеклассница из «Юношеского университета Петербурга» в Аничковом дворце по имени Маша Зайцева на одном из наших занятий о «Слове о полку...» вдруг заявила при всех, что «Слово о полку...» мог бы написать поэт Виктор Соснора. Тот, усмехнувшись, приподняв шляпу и, вытянувшись в почти полный рост на скамье, ответил кратко: «Так, да не так...»

Но однажды на мой вопрос, может ли настоящий поэт, пока живёхонек, хоть на толику головой и сердцем не «писать стихов», пускай мысленно про себя бурчать себе что-то под нос, вдруг собрался с силами и ответил свистящим от давнего-предавнего недуга голосом почти внятно и почти во весь опор выдал целый монолог. Таня замерла: «Может, Евгений, может, прикажешь себе – замолкни». И я замолк... Он бубнил постоянно, даже во сне, я с ним дружил, и мы подолгу жили в одних номерах.

Много было всего – такой терпкий «кусман жизни». Он полюбил нашего кота. А мы полюбили их обоих. Потом была переписка. Краткая. Я был счастлив.

Евгений Белодубровский