Литературный процесс – как отражение нового загадочного проекта Великого Обнуления. В беседе с обозревателем «ЛГ» Александр Андреевич в своей фирменной парадоксальной манере намечает пути, которыми пойдут современные русские писатели.

– Разрушение империи не может не отразиться на литературе. Ведь и спад в русской литературе, случившийся в 90-е годы, во многом был вызван тогдашним состоянием страны, когда кругом царил хаос...

– В советское время, когда я только вошёл в литературу, у нас господствовали три направления. Первое – огромная деревенская проза. Это были крупнейшие писатели, которые поставили русский вопрос, во весь голос говорили о катастрофе деревни, её последнем издыхании. Было мощное направление – городская трифонианская проза. Это тема глубинной трагедии интеллигенции в сталинские времена. И третье, не менее сильное направление – так называемая секретарская литература. Это литература Иванова, Проскурина, которые создавали официозный советский эпос, полагая, что они продолжают дело Шолохова.

Был и Солженицын, примыкавший к антисоветскому направлению. После разрушения СССР стали происходить удивительные вещи. Кончилась деревня – и «деревенское» направление иссякло. Не потому, что «деревенщики» Белов или Распутин исписались, а потому, что писать было уже не о чем, исчезла почва, питавшая это направление. Кончился СССР – исчезли и координаты. Ведь даже антисоветчик Солженицын был советским писателем, потому что его творчество, вся его энергия были связаны с этими советскими координатами. Когда они исчезли, Солженицын повис в воздухе и прозябал при Ельцине в своём подмосковном имении. Ну о секретарской литературе и говорить нечего – она скончалась вместе с кремлёвским пулом. С исчезновением координат и связана возникшая в нашей литературе пустота. Если бы СССР уцелел, «деревенщики» окончательно заглохли бы, как и мэтры официозной секретарской литературы. А вот трифонианцы, скорее всего, остались бы, – это была бы «литература возмездия» победителей, «литература реванша», этакий новый официоз, поскольку за этой группой писателей стояло бы новое правительство. Но умер СССР – умерли все эти направления, и умерла сама советская официальная литература.

Пауза 90-х была наполнена обломками, щепками этих разлетевшихся литературных направлений. Писатели-постмодернисты, о которых часто говорят с нескрываемым презрением, собирали эти осколки, создавали из них свои произведения-коллажи, составленные из остатков прежних советских и русских культур. Они не давали бесследно исчезнуть той, прежней культуре, создавая что-то вроде её музея. Новый литературный мир, возникающий сейчас, должен быть благодарен этим постмодернистам. И когда мою литературную стилистику называют постмодернистской, я не вижу в этом ничего худого. Мы собирали то, что оставалось.

– Хорошо, девяностые – время раздрая, хаоса и растерянности. Но почему и в более тучные, относительно спокойные двухтысячные в литературе тоже не случилось прорыва?

– Отдельные прорывы как раз случались, появлялись и хорошие писатели. Но всё это ещё не было собрано в литературу. Литература – это арифметика произведений, сложнейшее взаимодействие постоянно возникающих художественных явлений, соединённых между собой общим дыханием, общим энергетическим, творческим полем.

Но с исчезновением СССР исчезло всемирное литературное тяготение, исчезли какие-то космические лучи и возникающие в нём светила. А осталось – отчаяние художников, чувствовавших своё одиночество. Мне тот начальный постсоветский мир казался сном – иногда ужасным, иногда прекрасным, иногда вещим. И не случайно я тогда собрал свои романы в «Книгу снов». Сейчас наше общее литературное поле только-только начинает устаканиваться, но оно рождается быстрее, чем национальные проекты.

– Если говорить о новом качестве русской литературы, нельзя не вспомнить, что в этом году почти одновременно вышли три романа – «Доктор Гарин» Сорокина, «Трансгуманизм» Пелевина и ваш «Тайный ларец». И в каждом – предчувствие апокалипсиса. Не атомной войны, а некоего глобального Конца, когда государство и общество исчезают в их нынешнем виде, трансформировавшись в нечто неведомое нам сегодня. Это уже что-то новое в нашей литературе?

– Когда я говорю о новом развитии нашей литературы, я имею в виду не просто появление новых произведений и новых тем. Конечно, будут новые романы и рассказы, трагедии и комедии, будут оптимистические трагедии и пессимистические комедии. Это всё будет, но дело не в этом. Я говорю о том, что наступил момент, когда возникает новое интегральное состояние, появляются новые оси координат. Это условно можно назвать трансгуманистической революцией, или завершением всех прежних проектов, или рождением нового загадочного проекта Великого Обнуления.

Этот новый проект отрицает все прежние либеральные, христианские, фашистские, советские или исламские проекты, когда возникает некое технотронно-ковидно-электронное состояние, когда меняется всё и вся, в том числе и само человечество, и философия, и вся наша жизнь. И тут русская литература откликается на изменения тремя романами – Сорокина, Пелевина и вашего покорного слуги. Эти произведения разные по содержанию и настроению, но они одновременно и продукт нового явления, и залог того, что возникает новое литературное направление. Это не появление группы писателей, к которой можно присоединиться, как это было в случае, например, с «деревенщиками». Такие группы действительно возникали в тоталитарном Советском Союзе с его жестокостями и необходимостью всё запихивать в организационные рамки.

Сегодня мы видим таинственные, непонятные нам явления, тяжёлой плитой давящие на человечество, и писатели откликаются на это. И эти три романа, три отклика – а будет ещё больше – сплавляются в общий литературный процесс. Они варятся в этом кипящем бульоне, в котором сегодня находится и весь мир, и наша Россия. Вот из этого «бульона» и вырастает в нашей литературе что-то новое.

– Давайте по нашей неизбывной привычке всему присваивать имена придумаем название этому новому направлению. Как вам – трансгуманистическая литература? Или – нейролитература?

– Я бы назвал её просто транслитературой. Но дело не в названии, оно как-то придумается. По моему разумению, появление «Трансгуманизма», «Доктора Гарина» и «Тайного ларца» в это время, когда новый Великий проект общим куполом опускается на Землю, знаменует появление долгожданного литературного направления. Это позволяет писателям, обожжённым катастрофой последних тридцати лет и разбросанным по разные стороны политикой, забинтовать свои раны и переломы, взаимодействовать духовно, не сбиваясь в политическую толпу и не примыкая к какой-то ветви власти. Мы сможем соединиться, чтобы войти в когорту, готовую откликнуться на новые явления, на появление нового мира. Это будет интересно прежде всего писателям XXI века, как это было интересно в начале ХХ века, на изломе времён, писателям русского Серебряного века. Они знали друг друга, притом что они были разные – кто-то слыл православным писателем, кто-то тяготел к ницшеанству или католицизму. Но это был единый процесс, они шли в едином потоке, в едином русле, и тем сильна была русская литература. Если сегодня литературный процесс впишется в меняющуюся реальность, мы увидим совершенно новое направление нашей литературы.

– Мир стоит на пороге качественно новой цивилизации?

– Я думаю, мир стоит на пороге совершенно нового проекта. Мне довелось пережить конец фашистского проекта в 1945 году, когда советские танки утюжили Берлин. Я был свидетелем крушения великого советского проекта в 1991 году. Я присутствую при завершении великого либерального проекта, когда мы видим смерть либерализма и конец глобализма. Я живу во времена увядания великого христианского проекта, когда церкви пусты, нет серьёзных проповедников, а философская мысль заснула, может быть, на века. Я присутствую при новом проекте – исламской революции, но, думаю, он достаточно быстро израсходует себя как локальный проект. И на фоне этого я чувствую, что приближается что-то грандиозное, новое, что сегодня мы стоим на пороге Великого проекта. У него ещё нет названия, но у него уже есть свои архитекторы, свои чертежи, свои энергетики и свои жрецы. Жаль, что мои годы не позволят мне оказаться в глубине этого проекта, но молодым будет о чём размышлять и о чём писать.

– Может быть, Маркс ошибался, придавая такое значение личности в истории, и человечество развивается по каким-то иным законам, когда не люди движут историю, а история движет людьми?

– До сих пор мы не имеем даже чёткого и всеми принятого определения, что такое история. Можно, например, сказать, что история – это последовательность событий в определённом времени или определённые тенденции в развитии человеческого общества. А может, это столкновение тенденций и мифов? Или огромный энергетический процесс, могучая энергия, созидающая и стирающая в пыль царства и народы?

Я думаю, что история – это энергия, и материальная, и духовная. Энергия эта ещё не определена, у неё нет единицы измерения, как у тепловой или магнитной энергии. Но, возможно, у неё есть две природы. Первая природа – волновая, это плавное, непрерывное поступательное движение. Она, эта энергия, меняется каждый день, как и сама природа. Помните, ещё Паскаль говорил: камень, брошенный в море, меняет всё море. История меняется, когда мы, люди, бросаем в её «море» свои «камни». Люди изобрели возможность выплавки металлов – история изменилась. Изобрели колесо – история изменилась. Изобрели атомную бомбу – история изменилась. Изобрели компьютеры – история изменилась. Эти постоянные вбросы открытий, технических или философских, меняют историю. Но есть ещё и процесс корпускулярный, квантовый, когда историю меняют проекты. В каком соотношении находятся эти процессы – волновой и квантовый, – я не знаю, но ощущаю, что эти процессы влияют на жизнь человечества. Конечно, у истории есть её вершители, но я всё чаще думаю, что это история их создаёт, а не они создают историю.

Вот говорят, что князь Владимир приехал куда-то, чтобы выбрать Руси религию. Мусульмане, хазары-иудеи, католики предлагали ему свои религии, а он выбрал православие. Но я уверен: не князь Владимир выбрал православие – православие выбрало его. Потому что православию надо было куда-то деться после крушения двух Римов – латинского и византийского, – и православие выбрало Русь, ставшую Третьим Римом во времена Московского царства. История выбирает лидеров, которые должны реализовывать задуманное ею, а им кажется, что они – творцы истории.

– Вы сказали о грядущих новых временах и великих проектах. Как Россия впишется в эти времена и проекты? И впишется ли вообще?

– Мир становится не только всё более непонятным, но и всё менее прагматичным, и материя играет в этом турбулентном мире всё меньшую роль. Меняются сами инструменты познания будущего – здесь мы видим и рационально-научное, и иррационально-мистическое, религиозное, или, если хотите, ведическое. Сегодняшний мир будет осмыслен через новые средства познания, и новым хозяином этого мира станет тот, кто его познает, а не тот, у кого больше золота, нефти или атомных бомб. Впереди окажется тот, кто обнаружит формулу познания, философский камень будущего. У русского сознания при всей его задавленности, при всём глумлении властей над этим сознанием есть огромный чувственный, религиозный, духовный порыв.

У нас есть русское ощущение неба, русское ощущение бесконечности, русское ощущение существования Царствия Небесного, к которому ведут мечты человеческие. Если мы хотим достойно войти в грядущий, порой пугающий, а порой и прекрасный мир, если мы хотим сохраниться в нём, – нам надо не растерять это русское мироощущение, наш духовный взгляд на Вселенную и на человека.