17 октября исполнится 90 лет со дня рождения писателя. Предлагаем вашему вниманию материал из архива «ЛГ» – беседу с Анатолием Приставкиным о том, как создавалось и как было принято читателями его самое значимое произведение – «Ночевала тучка золотая».

В почте Анатолия Приставкина (много сотен писем) поражает читательская распахнутость, эмоциональность, о запасах которой многие из нас даже не догадывались, представляя себе нынешнего читателя – в соответствии с веком – скорее скептичным, сухим, если не вовсе чёрствым.

И вот читаю.

«Не знаю, какого эффекта хотели добиться Вы. Мне же стало горько, и обидно, и жалко – не знаю кого, может, Ваших Кузьмёнышей, может, мужиков, может, чеченцев... Я не вижу в Вашей повести виновных». Б. Красный, Кривой Рог

«Привычка читать, обдумывая не только содержание, но и эстетическую суть, как-то уступила место переживанию, такому сильному, что я, читатель искушённый и требовательный, потеряла ощущение восприятия книги, забывала следить, как и когда автор сливается с героем или отстраняется от него. Слёзы (не сентиментальные, а очищающие и возвышающие) душили и после того, как была прочитана книга». Л. Бердова, Ленинград

«Давно не плакала. На Чукотке, на Колыме, видя столько горя, не плакала. А здесь...» Л. Вакуловская, Москва

«В группах было потрясение: ничего подобного мои «пэтэушники»-мальчишки никогда не читали. Гробовая тишина. В глазах слёзы, которых они впервые забывали стесняться». Т. Едгулова, Усть-Каменогорск

– Я понимаю, Анатолий, что такой отклик – лучшее воздаяние писательскому труду. Анализировать его – всё равно что придираться к подарку. И всё-таки расскажи немного о том, как торил дорогу, как хотел вызвать именно этот эффект.

– Прежде всего – спасибо читателям. Спасибо.

А как торил дорогу?

Вспомни, какие книги тебе самому бередили душу. Может, и не самые великие. Но непременно – «Рыжик» Жюля Ренара, «Без семьи» Гектора Мало. А в русской литературе? Конечно, «Детство», «Отрочество», «Юность» Льва Толстого, «Детство», «В людях» Горького, «Ташкент – город хлебный» Неверова. Примкнуть к такой традиции почётно, трудно, очень ответственно.

В чём её суть, вечное воздействие?

Здесь я прибегну к отзыву профессионала, который способен не только выразить эмоцию, но и понять, проанализировать её природу. Вот что писал Александр Межиров, когда повесть ещё надо было пробивать, отстаивать:

«Жизнь виновата перед детьми. Их ангел-хранитель имеет лицо печальное, потому что нет большей печали, когда ребёнок принимает на свои плечи горе взрослых.

Мы забыли, какой вид имели для нас вещи на заре нашего сознания. Тем крупнее эстетическая заслуга писателя, который сумел вернуть нас к этой исчезнувшей поре, где сквозь гнетущую пелену страданий сквозит детская радость, шалость, удивление».

«Вернуть вещь такой, какой она была на заре сознания» – очень верно определяет писательский посыл, суть большой традиции. В чём «заслуга» моя, если я к такой традиции примыкаю? Коротко – в личной судьбе, а в ней, как понятно, заслуг нет.

Повезло Льву Толстому – гармоничный мир Дома. В нём можно свежо и светло расти, растить душу, что не исключает мук самопознания.

Уже меньше повезло Диккенсу. Дом. Но – Холодный.

А дальше?

Горький – детство, оборванное Бездомьем, мытарством «в людях». Неверов – вообще беспризорщина. И в таких условиях, мытарствах «заря сознания» дисгармонична, разорвана, отражает мир в жестоких ракурсах. Зато сильнее жажда добра и света, острее воспринимается каждая кроха первого и каждый лучик второго.

Моя жизнь на заре не легче горьковской и неверовской. Заслуга? Какое неуместное слово... Просто судьба. Нелегко её вспоминать, и я, уже взявшись за перо, долго на это не решался, как бы отрекался от слишком личного.

Есть в этом предрассудок, тяготение к тому безличному «мы», которое немало деформировало нашу историю, немало навредило нашей литературе. Но это тема для серьёзнейших философско-исторических исследований. Мой же путь – к себе самому. К тому, чтобы постараться до конца, жестоко, честно выразить себя. А для этого пласт детства оказался самым насыщенным, плодоносным. На его изломах всё острее видится.

– Я вторгнусь в монолог, тем более что проблема писательского посыла, традиции тобой, Анатолий, уже чётко обозначена.

Для меня несомненен итог повести, её доминанта: через тернии – к звёздам, через тьму – к свету, только активное добро может прервать самовоспроизводящуюся цепь зла. Но для меня это ещё не означает примирения и конечной гармонизации всего. Повесть остро вышла на проблемы национальные, в которых прошлое заложено достаточно зловеще и трагически. Почему ты, русский писатель, обратился к такой больной теме?

– Для объяснения – снова о традиции.

Вот что пишет мне Муса Гали из Уфы:

«Теперь об Алхузуре. Его должен был заметить (и взять под защиту) именно русский писатель, если в его душе осталось хоть что-нибудь от Льва Толстого».

Снова планка высоко поднята. Но суть-то неоспорима: или мы продолжаем великую демократическую традицию, или отрекаемся от неё.

Одна из вершин наследия Толстого – «Хаджи-Мурат». Гениальная, высшая человеческая способность понять и принять «чужое», инонациональное. Этот аварец, главный герой, горец с наивным сердцем, этот рыжий чеченец Гамзало с его языческой песней! Сочувствие? Полноте! Гораздо больше! Умение прожить «в коже», в миропонимании другого – и из него понять и мукой выразить вину, иногда и невольную – свою.

Вот о чём пишут Муса Гали и десятки других моих корреспондентов.

На такую высоту я и посягать не осмеливался. Больше того. Принимаясь за повесть, я не погружался в историю Чечено-Ингушетии, в горы документов. Правда, на общедоступном уровне документов и нет. Какие-то недоумочные обрывки в энциклопедиях, учебниках.

Теперь у меня гора документов. В письмах чеченцев (а также крымских татар, немцев Поволжья, акинцев – чеченцев Дагестана) – подлинная история переселения, фрагменты народной предыстории. Долги наши перед гласностью, перед новым мышлением. Надо их погашать.

И наша, и моя вина.

Буду откровенным до конца. Работая над повестью, я даже не поехал на Кавказ. Оправдание? Сохранить ту «монистичность» отношения, которая определилась детством и казалась мне важной для цельности вещи.

Поездил я по Чечено-Ингушетии летом этого года. Ингуш кинорежиссёр Саламбек Мамилов пригласил меня на съёмки фильма по повести. Рассказать обо всём увиденном и пережитом просто не берусь.

У меня впечатление, что вся малая горно-равнинная республика готова сложиться по рублику, чтобы фильм состоялся. Правда, есть и жестокие противоречия: многие, например, противятся сцене, где убивают Сашку. Понять их можно: даже былая жестокость не хотела бы сознавать себя. Но без этого эпизода мысль о том, что зло порождает зло и несть этому конца, исчезает, трагедия подменяется чем-то вроде недоразумения. А нам нужно пережить весь накал трагедии с её смыслом – очищением, неповторением смертного греха...

Мне приоткрылся народ гордый и памятливый, расположенный ко всякому проявлению добра и справедливости, уважающий чужое. С какой благодарностью вспоминают они, как помогали им в ссылке русские, казахи, узбеки.

.Беседу ты построил таким образом, что вроде бы все дружно приняли повесть. Хочу это впечатление разрушить.

Вот отрывки из других, оппонирующих писем:

«С кем Вы? Ваше милосердие оплачено за чужой счёт».

«Уж кто искренне рад этой повести (пасквилю), так это сотрудники ЦРУ».

И попытка философствовать:

«Существует объективный закон взаимодействия самоорганизующихся систем. И точно так же, как большая и сильная амёба поглощает маленьких и слабых амёб, обеспечивая себе будущее и место под солнцем, точно так же большие и сильные народы поглощают, ассимилируют или вытесняют малые и слабые народы, и эта закономерность проявляется всегда, независимо от социально-экономических условий».

Не привожу фамилий, чтобы не создать новых адресных «врагов».

Но каково неприятие! От неумения разбираться в существе и дикости трагедии: высылка детей, женщин, стариков, целый народ – заложник. До махрового «социал-естествознания»: неизбежность поглощения. А развитая самоорганизующаяся система как раз и дорожит многообразием своих элементов, независимо от их величины, – иначе обедняются и закупориваются силы целого. Не говорю уж тут о нравственных критериях – что о них толковать с субъектом, ориентированным «целесообразно» и мракобесно.

Но надо знать и эти оттенки мнений и позиций. Дикости не исчезнут, если не будут возрастать просвещённость и нравственная культура.

В контексте новой реальности, которую мы хотим утвердить, придётся расстаться не только с прямыми дикостями, но и с тем, что ещё вчера представлялось благом.

Я писал о военной поре. Тогда и доброта тоже спасала нас – да, да! Спасёт и сейчас. Сострадание живо, несмотря на десятилетия сталинщины, когда оно вытравлялось. Помощь от всего сердца объединяет и скрепляет всех нас даже больше, чем законы, которые мы принимаем.

Задумаемся же над согласием. Согласованием не в чиновничьем его значении, а в том, каким дышит одухотворённый оркестр. Пусть режет нам слух любой фальшивый инструмент.

– Пусть не сфальшивит и нота, которой мы закончим. Письмо: «Приглашаю тебя и твою «Тучку» в Казахстан. Кров и пища найдутся. А. Ткаченко». Примешь приглашение?

– Постараюсь.