Предлагаем вниманию читателей фрагменты неизданной рукописи Василия Субботина «Прощание с миром». Над ней он работал последние десять лет жизни. Текст рукописи представляет собой дневники 1942-2012 гг. Сначала писатель предполагал опубликовать их после своего ухода, потом отдал книгу в издательство, но за несколько месяцев до смерти забрал её из редакции...

1946

На нашу жизнь пришлась война. Могли ли мы думать об этом до того, когда она началась. Но это то, чего никто и никогда не может знать. По существу, многие из нас выросли в окопах, на войне. Ведь целых четыре года прошло! Выросли в более чем кратком промежутке между двумя войнами, как раз к началу войны! От одной войны – до другой.

Ноябрь 5. Получил письмо от Павла Григорьевича Антокольского. Второе после того, первого, полученного на фронте. Письмо серьёзное, доброе. Переписываю его, несколько сократив:

«Ваши стихи кажутся мне интересной попыткой отточенных и сжатых формулировок в поэтической форме. Это мало тронутый в нашей поэзии жанр... Он более всякого другого требует кинжального прицела. Ведь у вас нет времени для разбега, сразу приходится брать предмет за рога. В этом трудность, не единственная, но, пожалуй, главная. Справляетесь ли вы с ней? По-моему, только в трёх случаях: «Я в этот день, бессонницей измят...», «Ещё минута – всех сожрёт металл...» и «Бранденбургские ворота». Это отличные стихи: мысль, сама по себе вполне прозрачная, выражена энергично и по-своему свежо и поэтично.

В каждом из остальных стихотворений хотя бы один зубец шестерёнки расшатан или сломан. Как видите, я аккуратно разложил ваши удачи и неудачи на разные полки. Сделал же это с единственной целью – показать трудность жанра. Пишете ли вы в другом роде, более развёрнуто? Всякая исключительность кажется чем-то ущербным...

Если будет охота, пришлите когда-нибудь и новые ваши стихи. Желаю вам всякого добра. П. Антокольский. 27 Х 1946».

1947

.Июль. Приехал в Коктебель, в дом, который ещё полон воспоминаний о Волошине – о нём и о его доме, о его, казалось бы, ещё совсем недавних обитателях. Мария Степановна, вдова поэта, поселила меня на чердаке, на потолке дома, где стояла кровать. Внизу, на втором этаже, где, скорее всего, была «мастерская» Волошина, жила сама Мария Степановна, которая была чем-то вроде хозяйки ещё при жизни Волошина переданного Литфонду дома. Вместе с ней жили её подружки, с давних пор связанные и с домом, и с самим Волошиным. Они мне много рассказывали о доме и о том времени, когда они были молодыми.

Одна из них – Наташа Северцева (Габричевская), говорит, что у Волошина был «взгляд матери» и необычайная доброта.

– Он всё знал, много молчал, но, когда говорил, открывал миры, – говорит она.

У Наташи – индусские глаза. О глазах Волошина она говорит, что они у него менялись от прозрачно-белого до василькового цвета.

Когда она, по её словам, впервые попала сюда, во дворе росла высокая трава. Волошин ходил в белой рубахе, толстый, а Мария Степановна, говорит она, была с усиками над верхней губой.

– Во-первых, ты будешь называть меня Максом, – сказал ей Волошин, – а я тебя – Наташей.

В первый же день, когда она приехала, для неё из какой-то тряпки был сооружён специальный коктебельский костюм, нечто вроде греческой туники.

Наташа говорит, что люди, приезжающие сюда, раскрываются самыми лучшими своими сторонами, словно бы в человека входит какая-то необыкновенная сила электрическая.

– Это воздействие Максиного тока через нас, – говорит она.

Другая из этих женщин была Анна Александровна Кораго, двоюродная, как сказали мне, внучка Тютчева, прозванная Волошиным Анчуткой – тут у всех были свои прозвища, – что означало «Анна Чуткая». Жила она, по её словам, в Кашине, в небольшом уездном городке, работала медицинской сестрой на фронте. Знакомый инженер говорил ей, что в Крыму есть такое необыкновенное место, Коктебель... В 1924 году, заболев туберкулёзом, она приехала сюда.

– Дом был совершенно пустой, место заброшенное, в доме разбитые стёкла. У моря сидел старик в больших очках, читал газету. Кивнув мне на дверь дома, сказал: «Живите!» Я потом подружилась с ним. Оказался старым народовольцем (землевольцем), политкаторжанином. Восемнадцать лет просидел в Петропавловской крепости. Иосиф Викторович Зелинский его звали. Я стала расспрашивать его о Волошине, который в это время был в Москве.

Утром однажды слышу хохот, шум, стук подъехавшего экипажа. Думаю, приехал Волошин. С ним, наверно, Ахматова, Горький, все знаменитости России. Для меня все тогда были знаменитостями, перед которыми я не смела раскрыть рта.

На другой день все мы отправились на Карадаг...

Молчаливая Мария Степановна говорит, что она была так убита смертью Максимилиана Александровича, что «мир не воспринимала», и одной только Анчутке удалось её немного вернуть к жизни.

И наконец, ещё одна из них... Ксения Павловна Девлет, по прозванию Гуна (её дед – татарин Гунхан), рассказывает:

– В первый раз я услышала о Волошине в 1916 году. Мне принесли его «Годы странствий». Когда началась революция, я уехала в Харьков, разошлась в это время с мужем и в 1918 году решила ехать в Коктебель. Кто-то сказал мне, что хорошее место и пляж не курортный. Но о том, что в Коктебеле живёт Волошин, я не знала. Мать Макса – Пра, прародительница, была первой, кого я встретила. Макс в это время не был женат. Она сидела у окна и шила. И наконец вечером я увидела его самого. Он читал стихи. Я сидела на приступочках и слушала. У него решительно во всём был свой стиль. Даже пуговицы на блузе были особые.

Мне запомнилось, как он говорил: «Когда мать больна, дети должны быть с нею».

Вот то, что я записал в тот день со слов этих женщин...

1958

Всё та же дорогая моему сердцу Ялта и всё тот же Дом Литфонда, Дом творчества, как любят называть его некоторые из живущих здесь, но я не люблю и не выношу этого слова. «Дом на горе», так чаще всего называю я его с тех пор, как впервые попал сюда после войны, когда оказался в Крыму. Те, кто приезжал сюда в те годы, жили в старом, оставшемся от разрушенного дома баронессы Эрлангер маленьком, на несколько комнат, флигельке с двумя кипарисами у входа – единственном, что оставалось и что уцелело от всего прошлого, от того, что было тут до войны. Самого дома баронессы не сохранилось, но парк всё ещё назывался парком Эрлангер. Говорили, что дом разрушили немцы, но свидетельств этому нет. Наоборот, по всему выходило, что разрушили мы сами, перед тем как уйти из Ялты. Так чаще всего и было...

В доме сегодня вечер поэзии. Сельвинский читает «Россию», но без всем известной строфы: «Люблю могучий русский стих...»

Люблю могучий русский стих,
Ещё не понятый, однако,
И всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака...

Здесь, в доме, Шкловский. После вечера, на котором я тоже что-то читал своё, подошёл ко мне и сказал:

– Вы знаете, я был в Карпатах, о которых вы написали. Вы правы, они действительно, как вы говорите, «солёные от крови»...

Позднее он с интересом слушал то, что я говорил ему о Рейхстаге, о днях боёв за Берлин.

– Пишите и дайте мне прочитать. Сначала напишите плохо, а потом – напишете хорошо!..

1988

Мы были очень наивными людьми. Когда мы пришли с войны, нам казалось, что мы всё возьмём в свои руки, всё переделаем по-своему, что именно мы станем хозяевами жизни. Очень скоро мы убедились в том, что мы ничто, что все пути для нас перекрыты теми, кто все эти годы отсиживался в тылу за нашей спиной. Одним словом, нас быстро подмяли и поставили на место. А тех, кто пытался «рыпаться»... даже и посадили. «Хватит вам на наших бабах ездить, теперь мы, фронтовики, пришли с войны и не позволим вам этого», – сказал один мой знакомый какому-то местному деятелю. Дали двенадцать лет. Не помогли ни ордена, ни заслуги.

1989

Если ты ни с той, ни с другой стороной и тебе претит групповщина – ты никому не нужен, ты вне игры. Свою независимость от групповых пристрастий я пронёс через всю жизнь, и мне – в моём возрасте – поздно меняться. Моя позиция объясняется тем, что я всегда на стороне гонимых и ущемляемых...

Как же трудно мне было работать в «Совписе»! Один из моих редакторов был в одной группе, другой – в другой. Один хотел издавать одних, другой – других. Каково было мне между ними, получалось, что я один был нехорош. Вот откуда у меня моя нелюбовь ко всякого рода групповщине, к разного рода группам и стаям...

Единственная возможность в наши дни сохранить своё лицо – не склоняться ни к тем, ни к другим...

2011

Я, мне помнится, уже писал об этом. У меня есть один снимок, подаренный мне поэтом Василием Васильевичем Казиным, на котором он, Казин, сидит с Есениным, положив руку ему на плечо. Он, снимок этот, висит у меня на стене. И ещё один снимок, более поздний, на котором тот же Казин, но уже немного постарше, но на месте Есенина – я!

Каждый, конечно, прочтёт эту запись по-своему, но я хотел сказать только о том, как быстро летит время и как всё это недалеко. Да, всё это было совсем недавно!

«ЛГ»-ДОСЬЕ

Василий Ефимович Субботин – писатель, фронтовик. Родился в 1921 году в деревне Субботинцы Кировской области. В 1943-1945 гг. служил в 150-й Идрицко-Берлинской дивизии корреспондентом газеты «Воин Родины».

Участник штурма Рейхстага и боёв за Берлин.

Автор более 50 книг стихов и прозы, переведённых на многие языки, лауреат литературных премий имени А. Фадеева (1980), К. Симонова (1982), Н. Заболоцкого (2002).

Подготовила внучка Василия Субботина Мария Баскова