Лидия Григорьева. Термитник – роман в штрихах.– Алетейя, 2020. – 167 с.

Изобретением нового литературного жанра удивила читательскую публику поэт из Лондона, автор кино– и фотопоэзии Лидия Григорьева. Романом в штрихах назвала она свою книгу прозаических миниатюр «Термитник». Вышедшая в издательстве «Алетейя» книга сразу привлекает внимание своей обложкой. Она выглядит несколько эпатажно, сюрреалистично, передавая двойственное ощущение города и термитника одновременно, что уже рождает некую смысловую полифонию. Это роман, включивший в себя не традиционные главы, а микроповести, особенно удобные для чтения на экранах гаджетов в эпоху клипового мышления. Искать главного героя в романе бессмысленно, ибо в роли главного героя здесь, как ни странно, чаще всего выступает сам сюжет. Неординарно выглядит и композиционное построение книги. В ней три части, включающие в себя 120 микросюжетов. Собранные вместе, они представляют собой целостную картину. Картину, в которой краткими штрихами передаётся внутренняя структура духовного мира человека во взаимодействии с парадоксальностью внешних обстоятельств. Своеобразие формы «Термитника» заключается и в замене названий миниатюр числовым рядом. Будто человек предъявляет жизни свой счёт. Так отсчитываются шаги. Так отсчитываются часы, минуты, секунды всего переживаемого в парадигме «сорок сороков». Наверное, именно поэтому каждая часть «Термитника» завершается на числе 40. Обрываясь, счёт начинается сначала. Наверное, так удобнее обозначается сама непрерывность лестницы, ведущей к осмыслению жизни. К осмыслению, но уже с точки зрения читателя, которого автор погружает в философские раздумья и даёт импульс к осознанию собственного существования на этой земле. Совокупность литературных жанров тут тоже налицо. Самобытная «фигура речи» включает в себя и аллегорию, и алогизмы, и парадоксы, и юмор, и притчи, и сарказм, и каламбур, и прочую штриховую семантику. Нельзя не отметить уникальность содержания романа в штрихах, где человеческая жизнь ассоциируется с термитником. Ключ к философскому осмыслению этой аналогии открывается с первой главы под названием «РАЗ». «Термитник стоял на пути каравана, и бедуины, в ущерб всему разумному, обходили его стороной». «Зачем и почему строились эти башни, эти города, эти улицы и проспекты, никто из караванщиков не знал». И этот термитник на пути бедуинов как бы подготавливает читателя к восприятию рассыпанной мозаики психологического параллелизма. Своими жизненными нюансами, необдуманными поступками, порою алчностью, порою неумением любить мы заполняем мироздание: «То есть здание мира, где идёт постоянная и неустанная работа над чем-то бессмысленным и бесполезным, как некое произведение искусства, как этот термитник, от которого никому никакой пользы не предвидится». Многие алогизмы в романе Лидии Григорьевой метафоричны, и, помимо разрушения логических и причинных связей, каждая новая по счёту ступень продвигает авторскую речь по острию случайных ассоциаций. Вот характерный фрагмент чьей-то несложившейся жизни, взгляд на некогда близкого человека через время отчуждения: «После всего, что случилось, они больше не виделись. Но однажды в Париже, на бульваре Капуцинов, за соседним столиком спиной к ней воссел большой обжористый индивид и стал шумно и смачно, буквально взасос, поглощать мидий... Он всё всасывал и всасывал в себя объедки со стола несостоявшейся судьбы». И тут сама метафора – «всасывал в себя объедки со стола несостоявшейся судьбы» – как горчичное зёрнышко, расщепляет и собственные грустные воспоминания. Сколько всяких встреч и расставаний случалось у каждого! И время до неузнаваемости меняло людей. А чувство любви, словно бы проходя через колесо сансары, обращалось в чувство неприязни и отвращения. И вроде бы так не должно быть, но так оно и есть на самом деле.

И надо заметить ещё одну особенность романа в штрихах – события во многих текстах происходят в разных городах и странах, в которых теперь живут «бывшие советские» люди. Много интересного и необычного мы можем узнать из книги о наших соотечественниках за рубежом. При вдумчивом чтении собранные под единой обложкой миниатюры уже не кажутся схематическими конспектами, набросками к чему-то несозданному. Хаос разноуровневых ступеней внезапно погружается в своеобразную семантическую игру, а каждый текст, словно свиток, который ещё надо развернуть силой читательского воображения: «Не расстраивайся!» – сказала она. А он взял и растроился! Трое внебрачных детей одновременно в разных городах – это вам не фунт изюму. Это три его копии». Или: «Она повесила трубку. И повесилась. Но неудачно. И решила повесить новые занавески...» Множество непредвиденных случайностей. Такая своеобразная квазиреальность, похожая на виртуозную игру обстоятельств, обрастающих горестно-правдивой метафоричностью. Многое нарочито недосказано автором и остаётся как бы за кадром, на усмотрение читателя. Часто происходят необратимые трагические события, характерные для нашего времени. А главная особенность этих минитекстов – открытые, очень неожиданные финалы, отсылающие нас то к Мопассану, то к О. Генри. «Нет такого карпа, который плыл бы против течения к истокам реки и не мечтал бы стать драконом!» <...> А теперь, дети, переведите это на древнекитайский, ханьский язык! А ты, Конфуций, выйди из класса и не подсказывай!»

Таким образом, «Термитник» Лидии Григорьевой как бы расширяет рамки привычного воззрения вплоть до полного разрушения закономерных даже для малой прозы особенностей. И если исторической парадигмой здесь является многообразие внутреннего мира человека, живущего в определённой временной эпохе, то автор как бы встраивает в общепринятую концепцию ещё один обособленный аспект – человеческое сознание. Если человечество перестанет развивать своё сознание, перестанет искоренять порочность своего мировоззрения, то, возможно, в следующем тысячелетии какой-то новый роман будет начинаться с такой квази-реальности: «Однажды я проснулся в гигантском термитнике. Я принимал условия жизни их социума и был таким же термитом, как и они все.» Словом, число ступеней лестницы, ведущей вниз по временному отсчёту деградации сознания, погрузило бы человеческую популяцию в фантасмагорию Франца Кафки «Превращение».

В таком случае какова же цель данного авангардно-экспериментального романа в штрихах? По-моему, в нарисованной автором картине жизни, собранной из уникальных, насыщенных художественной и социальной информацией лингвистических микросхем. На уровне подсознания читателя с большим мастерством передана вся противоречивость и разнообразие житейских и душевных коллизий. И это превращает, по воле автора, минимализм формы в глобальность проблемы, стоящей перед всем человечеством, не меньше. Видимо, это и было сверхзадачей автора. И она с этой задачей справилась. А само определение «романа в штрихах» вы нигде не найдёте. Это уже чисто авторское изобретение. С чем и следует поздравить Лидию Григорьеву!