ДИСКУССИЯ «ПОСТМОДЕРНИЗМ: 20 ЛЕТ СПУСТЯ»

В разговоре о постмодернизме коснёмся тех его аспектов, которые, наверное, наиболее естественным образом прижились в литературе, часто изображающей природу человека изначально податливой соблазнам: космическим – «будете как боги, знающие добро и зло», и косметическим – «ты этого достойна». Постмодернизм в русскую литературу вполз незаметным искусителем, но двадцать лет назад открыто заявил писателям: «Я пришёл дать вам волю! Берите постмодернизма сколько сможете!» – пишите, что хотите и как хотите – по обстоятельствам.

Последние годы показали, что наш постмодернизм питает культура обстоятельств, покоящаяся на феномене древнем, как и сама цивилизация: на соперничестве трудного с лёгким, медленного с быстрым, сложного с простым. Иначе – на соперничестве между удивительными достижениями культуры и нашей апатией, тягой к расслаблению.

Расслабились: в мире и о мире «уже всё сказано», «культурная опосредованность» или цитата есть верное средство сообщения. Но не надо забывать – цитирование тоже творчество, а не гарантия успеха. Желая напоминанием о «слезинке ребёнка» оросить сухие сердца и уповая на авторитет Достоевского, легко упустить из виду, что речь о «слезинке» вёл нравственно сомнительный персонаж Иван Карамазов, мастер подмены понятий.

Почву постмодернистского произведения, слоистую породу цитат питает «хаотизация представлений о мире». В статье «Есть хаос – есть постмодернизм» («ЛГ», № 5 от 8 февраля 2012 г.) В. Даниленко пишет, что хаотизация доходит до «подлинно постмодернистского накала», когда повествование ведётся от лица психически ненормальных людей, и аргументированно указывает на «Школу для дураков» Саши Соколова, на «Русскую красавицу» В. Ерофеева, на «Чапаева и Пустоту» В. Пелевина.

Психически ненормальный человек в русской литературе не новичок. Он, будто воплощённое слово вдруг, привлекает писателя и читателя непредсказуемой волей совершать неимоверное, многим недоступное даже в мыслях. Футбольные фанаты для своего «коллективного бессознательного» находят выход на стадионе. У читателей постмодернистских творений это случается за книгой: смазав опостылевшую «карту будня», автор увлекает их в хаотическое пространство ирреального. Грань нормы и патологии порой неуловима, игра слов и бред не всегда различимы и специалистами. Но что-то всё же отличает словесный хаос «ненормального персонажа» от экспрессии «нормального писателя»? Ясное распределение света и тени. Этот закон искусства неизменен, что бы там ни провозглашали манифесты отрицания.

Хаос необходим настолько, насколько свет нуждается в тени, чтобы было что прояснять. Слово – тот же самый свет, оно служит «для отвода глаз» – от себя к вещам. А что происходит со словом у признанного мастера хаотизации мира Хармса?

И Андрей Семёныч содгыр
Однорукий сдыгр аппр
Лечит сдыгр аппр устр…

Игра в остранение чувств, предметов и существ может так увлечь человека, что он (Хармс) однажды скажет о себе: «Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своём нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для меня слова и чувства». Писатель из оппозиций свет–тьма исключает свет.

Примерно в это же время, когда Хармс написал «Историю Сдыгр Аппр» (1929), из среды швейцарских психиатров до пишущих дошла следующая истина: если бы все люди были нормальны, мир задохнулся бы от посредственности. Это откровение до сих пор вдохновляет /соблазняет некоторых писателей, считающих ненормальность и сознательное стремление к хаосу чем-то основополагающим в творчестве.

«Бурцов открыл журнал:
– Длронго наоенр крире качественно опное. И гногрпно номера онаренр прн от оанренр каждого на своём месте…

Он опустился на стул».

Фрагмент «Нормы» В. Сорокина вполне воспринимается прозаическим продолжением истории Хармса.

Конечно, приведённое выше – творчество. Только особого рода.

«Бред может и должен рассматриваться как проявление патологического творчества», – утверждает профессор М. Рыбальский. Между тем продвинутые читатели не видят в таком творчестве патологий, считая его «внутренним бунтом против абсурда тоталитарного режима». Игра в безрассудность оправдывается убеждением, что в абсурдном мире можно выжить, противопоставив ему собственный абсурд. Воспринять жизнь как абсурд – значит заставить себя отвлечься от сознания трагедийности собственного бытия. Абсурд, нонсенс, ненормальность во многих проявлениях смешны в конце концов, тогда как трагедия к юмору не располагает, а постмодернизм требует смеха, иронии.

В 1833 году Пушкин написал стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…». В том году из психиатрической больницы немецкого городка Зонненштейн в Вологду привезли неизлечимо больного Константина Батюшкова. С трогательным сочувствием Пушкин отзывался о поэте, чей рассудок расстроился. В Вологде Батюшков физически просуществовал ещё двадцать два года. Осталось два стихотворения, написанных им в эти годы. Одно – набор бессвязных фраз на мотив державинского «Памятника», другое довольно любопытное с точки зрения полного замещения разума физиологическими реакциями:

Премудро создан я, могу на вас
сослаться,
Могу чихнуть, могу зевнуть.
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.

Граница между сном и явью – территория «автоматического письма», излюбленная А. Бретоном, оказалась замкнутым пространством физиологии. Свобода от суетности и проклятых вопросов разумного бытия не даёт в реальности забыться и витать в «чаду нестройных, чудных грёз», не позволяет наслаждаться забытьём. Пушкин в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума…» замечает, что при такой свободе Небеса пусты. Неоткуда прийти вдохновению. И больная душа не способна его принять, а повреждённый рассудок не в силах его распознать.

Свобода от оков здравого смысла приводит к реальным оковам. Природа творчества таинственна, но её непостижимость не равнозначна хаотичности. Путь к свободе ясного высказывания лежит в трудах, в борьбе быстрого с медленным, и, как заметил Сартр, не всякий герой, кому хочется, – не каждый способен пройти путь художника, а тем более попасть в будущее. Но… хочется! А тут ещё эта фраза И. Кабакова: «В будущее возьмут не всех»… И вот уже трагедию человека, надорвавшегося в невозможном устремлении к неземной красоте – безумство гения, – жадные до власти «попугаи», «оттеснённые с авансцены лакеи» (А. Мелихов. «Восстание попугаев». – «ЛГ», № 11) стали подменять игрой в сумасшедшего гения.

Но что даёт подобное «пенье» якобы «в забытье»? Те же чемоданы хармсовской «чуши»:

Жил на свете мусор бедный…
Ей Достоевский застудил…
Достоевский сюда
не отсюда смотрели…
(Виктор Кривулин.
Три венка сонетов)

Навьюченный чемоданами чуши, караван пегасов русского постмодернизма возносится «к высокой степени безумства». В странной обречённости неудержимого влечения раствориться в хаосе ненормального, переполняющего русскую литературу постмодернизма ощущается писательская усталость. И чемоданы тяжелы, и бросить жалко.

Игра в ненормальность привела к переизбытку тьмы, к «хаотизации представлений о мире» в отсутствии стремления к свету, к ясности. Уступки соблазнам, часто витиевато называемым вызовами времени, оборачиваются падением духа, а дух, как известно, творит формы.

Александр МЕДВЕДЕВ