Светлана КЕКОВА

УРОКИ КАЛЛИГРАФИИ                                                                                                              

1. НЕЗНАКОМЫЙ ПЕЙЗАЖ
Стоя в недрах июля, как в Йемене,
говорю на чужом языке
о движенье предметов во времени,
о скольжении рыбы в реке.

И пока рассуждает о мафии
аналитик, впадающий в раж,
я пытаюсь в урок каллиграфии
превратить незнакомый пейзаж.

2. ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ
В настроении лиро-эпическом,
утопая по грудь в облаках,
в дорогом корабле металлическом
люди дремлют с детьми на руках.

Пролетая сквозь дымку туманную,
смотрят сны они ночь напролёт,
видят скатерть во сне самобраную
и волшебный ковёр-самолёт.

Что же, сказки мы сделали былями –
и глядим с неприкрытой тоской
на корабль с неподвижными крыльями,
отражённый в пучине морской.

3. ЛЕВИАФАН
Там, в пучине морской, неизведанной
(с чем согласны пророк и профан),
обитает Создателю преданный
неприрученный Левиафан.

Раздвигает он воду солёную,
заставляет пучину кипеть…
Он железо считает соломою,
сокрушает, как дерево, медь.

Примирённому с Богом, счастливому,
омочившему пальцы в вине,
он зачем-то является Иову
и жене его ночью, во сне.

4. ОТРАЖЕНИЕ В РЕКЕ
На снегу вороны, как надгробья,
воробей – как маленький авгур,
и повсюду – странные подобья,
знаки человеческих фигур.

Ветер после нескольких попыток
уничтожить на снегу следы
развернёт горизонтальный свиток –
плоский символ неба и воды.

А поэт с большой трубой подзорной,
с колонковой кисточкой в руке
будет славить странный, иллюзорный
мир, изобразившийся в реке.

5. ИЕРОГЛИФЫ
На поверхности земли –
звери, люди, корабли,

арестанты, баи, геи,
вазы, стразы, скарабеи,

боги, демоны, цари,
троны их и алтари.

На поверхности бумаги –
пирамиды, саркофаги,

колесо, гончарный круг,
ибис, цапля и бамбук.
Будем делать шаг за шагом:
зыбь становится зигзагом,

небо – коршуном, а Нил –
богом крови и чернил.

Кто, за что и кем наказан?
Кто спасён, а кто погиб?
Смотрит мальчик длинным глазом
на плывущих в речке рыб.

Он, зовущий Музу в гости,
от тоски на волоске,
чертит молча рыбьей костью
иероглиф на песке.

6. ШМЕЛЬ, СТРЕКОЗА, РЕПЕЙНИК И РЫБА
Подчиняясь высшим интересам,
мелкий шмель гудит, как пылесос,
мельтешат над речкою и лесом
стаи металлических стрекоз.

Спит репейник, как цыганский табор,
завершивший летнее турне.
и, попав в двойную сеть метафор,
рыба говорит «прощай» волне.

Это искус, морок, наважденье,
По былому миру лития,
Или же зачатье и рожденье
логосов двойного бытия?

7. КУЗНЕЧИК
  о. Игорю Цветкову
Близка мне исландская сага,
где скальд воспевает осот,
где пастырь на склоне оврага
словесное стадо пасёт,

где в зарослях диких растений
под сенью искусств и наук
таится непризнанный гений,
творец паутины – паук.

Блажен, кто в страданиях весел,
кто знает таинственный путь,
но трижды блажен, кто повесил
кузнечику арфу на грудь.

* * *
Никому не клялся, не лгал, не давал зарока,
по земле ходил, как печальный монах-расстрига…
В виде речки мелкой текла по земле дорога,
и шальные птицы без нот исполняли Грига.

Взяв ковригу хлеба и соли в льняном мешочке,
сколько чёрствых крох ты оставил
в вагонах спальных?
А теперь на праздник ты сыну везёшь и дочке
в золотом ларце скорлупу от яиц пасхальных.

Голубь клюв зарыл в оперенье своей голубки
и воркует, стонет на птичьей своей латыни,
им бы тоже, бедным,
склевать по одной скорлупке,
да лихая жизнь приучила беречь святыни.

И земля куда-то под вальс уплывает венский,
голубям шальным не видать твоего подарка –
пусть клюют по крупке
слежавшийся снег крещенский
из чужой руки у собора Святого Марка.

* * *
Есть на свете старики и дети –
перед Богом и собой честны.
Крепко спят они и на рассвете
видят удивительные сны.

Там, обнявшись, клавесин и флейта
музыки рождают благодать –
и психолог из команды Фрейда
эти сны не в силах разгадать.

Вот они плывут на остров Патмос
косяками разноцветных рыб.
Но при чём здесь Эрос иль Танатос
иль убитый горем царь Эдип?

* * *
В объятьях дня хрустального
плыву среди свечения
в ладье вагона спального
до места назначения.

Но всё, в чём глаз купается,
не ловится на удочку –
лишь яблочко катается
по маленькому блюдечку.

И возникают синие
с каким-то странным норовом
таинственные линии
на блюдечке фарфоровом.

И линии сплетаются,
и яблочко катается,
и ангел в платье шёлковом
за удочку хватается:

он сквозь завесу зыбкую
увидел из окна,
как золотою рыбкою
в ночи плывёт луна.

* * *
Кто ты – борец, провидец,
служащий за гроши,
или же очевидец
смерти своей души?
Гаснет свечи огарок,
и на исходе дня
бережно, без помарок
пишут стихи меня.

Что ж мы ломаем копья,
если опять зимой
снежные хлынут хлопья
в город забытый мой?

* * *
Скажи мне, милый, что перрон
карболкою пропах,
что в чёрном кружеве ворон,
сидящих на ветвях,

и в чёрном бархате небес,
и в шёлковой пыли
ты угадал удельный вес
огня, воды, земли;

что сёстры Лия и Рахиль
и их отец Лаван
в пространстве четырёх стихий
уже явились нам,

и нужно только молвить: вот
в круженье белых мух
который год, который год
пасёт овец пастух…

* * *
В пальцах гончара крошится глина,
и замёрзла в студенце вода.
Мир прекрасный, как перо павлина,
не возникнет больше никогда.

Звёзды ночью украшают небо,
как глазки павлиньего хвоста…
Кто же скажет, что важнее хлеба
в этом мире стала красота?

Тихо пляшут мелкие стрекозы,
светляки в траве – как угольки.
и похожи на зачатки прозы
среди волн снующие мальки.

Так их много, что попытка снова
создавать какой-то сложный текст
нас приводит к униженью слова,
к жизни звука в поколенье «next».

* * *
1.
   Ирине Евсе
Богомол на воле расставил усы-антенны.
Как сигналы «sos», дождевые он ловит капли.
И рифмуют смело цветущие хризантемы
лепестки свои с опереньем японской цапли.

Наступила осень – и стало темно и голо.
Перестал сизарь ворковать со своей голубкой.
Лёгкий пух небесный, летящий от уст Эола,
отменяя пафос, прикинулся снежной крупкой.

В телефонной трубке я голос знакомый слышу,
тёплый ветер с моря с кавказским звучит
акцентом:
«Я сегодня буду орехи бросать на крышу,
покупать инжир и лежать на камнях
под тентом».

Три банана купишь, в свободный зайдёшь автобус,
чтобы плач о жизни тебя с головой не выдал…
Под рукою Бога вращается старый глобус –
то ли шар земной, то ль фетиш непонятный,
 идол.

Есть такое племя, у коего нет тотема, –
это племя слов, что колотит в свои тамтамы.
А в петлице осени астра иль хризантема
чуть привяла, словно букет для Прекрасной Дамы.

2.
Протекает жизнь сквозь сердечный клапан,
как река, – в смятении и тоске.
Но стоит, как стражник, на задних лапах
богомол на розовом лепестке.

Получает визу в небесном МИДе
и летит на юг журавлей семья,
тихо спит в коричневой пирамиде
золотая мумия муравья.

А сверчок, исполненный тайной грусти,
запускает звука веретено.
Дети белых бабочек спят в капусте,
стрекоза лиловое пьёт вино.

Воробьи в ветвях собирают вече,
чтоб потом спокойно уснуть в ночи.
Человек, владеющий даром речи,
где твои медсёстры, твои врачи?

Неужели это – ветла в овраге,
молодой сверчок на своём шестке,
муравей в расписанном саркофаге,
богомол на розовом лепестке?