О Николае Заболоцком не скажешь привычно, что он поэт. Его судьба подсказывает и такие ипостаси, как философ, природовед, переводчик, и в поэзии - мыслитель, простиравший свой взгляд в космические выси… И понятно, что жизнь такого человека не могла быть ни ровной, ни благополучной, учитывая непростые для России годы, в которые он жил. К тому же творческий путь поэта оказался настолько не простым маршрутом, прошёл через такие катаклизмы, что молодой Заболоцкий и умудренный жизненным и профессиональным опытом писатель – не только две разных личности, но и два совершенно разных поэта, будь то язык или стиль, не говоря об отношении к миру, людям и самой Поэзии.

Давно известно, что всё начинается с детства. А Коля Заболоцкий провёл его в селе Сернул Уржумского уезда Вятской губернии, а село – это прежде всего природа, да ещё и отец – агроном, тесно связанный с землёй и волей-неволей передавший этот интерес сыну, как и глубокое уважение к труду крестьянина, понимание первичности этих вещей перед всеми другими. (Вспомним его поэму «Торжество земледелия»). И даже в позднем периоде своего творчества, когда круг тем и литературный стиль вышли на другой, более классический уровень, эта близость к природе, любовь к её пленительным тайнам органично вплетались почти в каждую строку.

…Но взгляни: сквозь отверстие облака,

Как сквозь арку из каменных плит,

В это царство тумана и морока

Первый луч, пробиваясь, летит.

Значит, даль не навек занавешена

Облаками, и, значит, не зря,

Словно девушка, вспыхнув, орешина

Засияла в конце сентября.

Вот теперь, живописец, выхватывай

Кисть за кистью, и на полотне

Золотой, как огонь, и гранатовой

Нарисуй эту девушку мне.

Нарисуй, словно деревце, зыбкую

Молодую царевну в венце

С беспокойно скользящей улыбкою

На заплаканном юном лице.

«Сентябрь», 1957

Окончив Уржумское реальное училище, Николай едет в Москву, уже зная о своей любви к поэзии, перечитавший немало книг, хорошо уже знакомый с литературными течениями того периода, не только выделяя для себя творчество Александра Блока и Анны Ахматовой, но и пристально вглядываясь в смелую по стилю поэзию тех же обэриутов ("Объединение реального искусства"), которые удивляли читателя экспериментами и со словом, и с темами, а заодно и самим отношением ко всему привычному в культуре и не только. И вот Заболоцкий уже сам охотно эпатирует любителей словесности неожиданными сочетаниями слов, иронией, а то и сарказмом в отношении устоявшихся привычек и вкусов обывателя.

…Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.

И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.

И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.

«Свадьба», 1928

Не удивительно, что уже первая книга Поэта «Столбцы», вышедшая в 1929 году, когда почти все «инженеры человеческих душ» были на постоянном контроле у власти, вызвала немало нареканий. Автора сборника обвиняли во всех грехах, главный из которых - расхождение с официальным курсом страны Советов, строящей социализм. Но, слава богу, обошлось, не так ещё известен был поэт, думали – покуражится и остепенится. Но у Заболоцкого были свои планы, своё, предначертанное творческой судьбой, - развитие.

К примеру, Николай Алексеевич был прекрасным знатоком живописи, понимал её, вбирал в душу её волшебство и глубину. Вот почему в лучших его стихах любовь к природе, как правило, соседствует с живописью в слове, поднимая строки к высотам красоты и духа, придавая стихам глубокий философский смысл.

…Вздохнут леса, опущенные в воду,

И, как бы сквозь прозрачное стекло,

Вся грудь реки приникнет к небосводу

И загорится влажно и светло.

Из белых башен облачного мира

Сойдёт огонь, и в нежном том огне,

Как будто под руками ювелира,

Сквозные тени лягут в глубине.

И чем ясней становятся детали

Предметов, расположенных вокруг,

Тем необъятней делаются дали

Речных лугов, затонов и излук.

Горит весь мир, прозрачен и духовен,

Теперь-то он поистине хорош,

И ты, ликуя, множество диковин

В его живых чертах распознаёшь.

«Вечер на Оке», 1957

А в другом стихотворении Николай Алексеевич напрямую призывает писателей:

Любите живопись, поэты!

Лишь ей, единственной, дано

Души изменчивой приметы

Переносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела Струйская на нас?

Её глаза - как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Её глаза - как два обмана,

Покрытых мглою неудач.

…Когда потёмки наступают

И приближается гроза,

Со дна души моей мерцают

Её прекрасные глаза.

«Портрет», 1953

В своём стремлении к совершенству Николай Заболоцкий хотел проникнуть во все сферы человеческой мысли, и на его полке не дремали труды Энгельса, Тимирязева, Вернадского, Эйнштейна, Фёдорова и других учёных. А сам он рассматривал мироздание как единое целое форм материи и назначение человека следовать законам природы во имя будущего всего мира и человека в нём. Заболоцкий очень ценил работы Циолковского о космосе, дорожил дружбой с ним. «…Ваши мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне. В моих ненапечатанных поэмах и стихах я, как мог, разрешал их». И брал новые высоты в поэзии.

…Начинай серенаду, скворец!

Сквозь литавры и бубны истории

Ты - наш первый весенний певец

Из берёзовой консерватории.

… А весна хороша, хороша!

Охватило всю душу сиренями.

Поднимай же скворечню, душа,

Над твоими садами весенними.

Поселись на высоком шесте,

Полыхая по небу восторгами,

Прилепись паутинкой к звезде

Вместе с птичьими скороговорками.

Повернись к мирозданью лицом,

Голубые подснежники чествуя,

С потерявшим сознанье скворцом

По весенним полям путешествуя.

«Уступи мне, скворец, уголок», 1946

Надо сказать, что Николай Алексеевич постоянно что-то для себя открывал, искал новые темы и формы выражения. По окончании в Петербурге пединститута им. Герцена он, кроме диплома учителя русского языка и литературы, имел при себе, по собственному выражению, «объёмистую тетрадь плохих стихов».

Но активная творческая жизнь, опыт недолгой военной службы сделали своё, и молодой поэт постепенно обретает свой голос, правда, не очень одобренный блюстителями «правильной» поэзии, что особенно явлено было после выхода «Столбцов». Но худшее было впереди, и опубликованная поэма «Торжество земледелия» (1931) вызвала не просто критику, но и вал травли Николая Заболоцкого. Произведение было расценено как «пасквиль на коллективизацию» и «циничное издевательство над материализмом…под маской юродства и формалистических вывертов». Естественно, что двери большинства журналов и издательств были наглухо закрыты перед ним.

Истины ради стоит сказать, что обвинения, особенно в части формы и стиля, выросли не на голом месте, хотя надо было суметь разглядеть политику даже в таких строках:

Однако наказанье оказалось несоизмеримо весомей «преступления». И мало кто не опустил бы руки в такой ситуации. Однако Николай Алексеевич уже вывел для себя главное жизненное правило: «Надо работать и бороться за самих себя. Сколько неудач ещё впереди, сколько разочарований и сомнений! Но если в такие минуты человек поколеблется — песня его спета. Вера и упорство. Труд и честность…»

При этом надо было зарабатывать на жизнь, и Заболоцкий при поддержке Самуила Маршака поступает на работу в Ленинградское издательство по выпуску детской книги, и, конечно же, время от времени пишет для детей, сотрудничая в журналах «Чиж» и «Ёж». И даже берётся за пересказ «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле, используя понятный, с юмором, язык, потому невозможно было оторваться от книги даже самым юным читателям. Вот небольшой отрывок из обращения автора.

«…К чему, вы думаете, я завел с вами такие длинные рассуждения? Да все к тому, мои добрые друзья, чтобы вы, читая эту книгу, не подумали, что речь тут идет только о шутках да разных веселых сказках. Вы же сами говорите, что «по одежке не судят». Не судите же и мою книгу по одной забавной одежке. Сказки сказками, но, кроме сказок, вы найдете здесь кое-что и посерьезнее.

…Итак, за дело, друзья мои! Читайте мою книгу и забавляйтесь себе на здоровье. Да только слушайте, бездельники, когда дочитаете последнюю страницу, не забудьте помянуть меня добрым словом».

Да и позднее Николай Алексеевич не раз возвращался к детской теме и нередко с улыбкой.

…Опротивели Марусе

Петухи да гуси.

Сколько ходит их в Тарусе,

Господи Исусе!

«…Чтоб глаза мои на свете

Больше не глядели,

Петухи да гуси эти

Больше не галдели!»

Ой, как худо жить Марусе

В городе Тарусе!

Петухи одни да гуси,

Господи Исусе!

«Городок», 1958

В 1937-м, наконец, вышел новый сборник поэта, который он назвал «Второй книгой». Вошедшие в него стихи стали получать хорошие отзывы, по крайней мере, место Заболоцкого в литературе укреплялось. Поэт ставил перед собой новые задачи, отнюдь не лёгкие, и дело двигалось. Так, он уже начал работу над поэтическим переложением «Слова о полку Игореве», строил планы на будущее… И вдруг, как гром среди ясного неба, - арест, обвинение в антисоветской пропаганде. Обвинение опиралось на прежние критические статьи в его адрес, приписывало даже контрреволюционную деятельность.

Критик Н.В. Лесючевский, выполняя заказ НКВД, так писал о Николае Алексеевиче: «Вот, например, «характеристика» молодежи:

Потом пирует до отказу
В размахе жизни трудовой.
Гляди! Гляди! Он выпил квасу,
Он девок трогает рукой,
И вдруг, шагая через стол,
Садится прямо в комсомол.

Заболоцкий юродствует, кривляется, пытаясь этим прикрыть свою истинную позицию. Но позиция эта ясна — это позиция человека, враждебного советскому быту, советским людям, ненавидящего их, т.е. ненавидящего советский строй и активно борющегося против него средствами поэзии. А ниже и ещё более определённо, прямой приговор: «Таким образом, «творчество» Заболоцкого является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, против советского народа, против социализма».

Хотелось бы посмотреть в глаза этому критику, да, увы, нет его уже…

А Николай Алексеевич сполна хлебнул лиха в лагерях Дальнего Востока и Алтайского края, позднее, будучи в ссылке, - в Караганде, где вернулся к творчеству. Вспоминая начало этих жестоких лет, поэт писал в своих мемуарах: «Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали…»

Поневоле вспоминается его стихотворение «Метаморфозы», написанное в 1937 году:

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной,-
Не я один. Нас много. Я — живой.
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!

Потрясающие стихи, пророческие по отношению к собственной судьбе.

И вот, 5 лет в лагерях, не считая ссылки в Караганду, - в отрыве от творческой и вообще нормальной жизни, от семьи, где его, кроме жены, ждали двое детей… «Родная моя Катенька, милые мои дети!.. Не мог удержаться от слез, увидев лица моих детей. Никитушка такой милый, и личико такое осмысленное. Наташенькино личико для меня совсем новое. В нем есть и твои, и мои черты. Теперь я каждый день заочно вижусь с моими родными далекими детками, и только тебя, моя родная женка, нет у меня». Эта взаимная искренняя поддержка (а жене и самой было ой как не просто жить с двумя детьми без весомой помощи главы семьи во всех смыслах), можно сказать, и спасла семью в те жестокие годы. И только в 1946-м, уже закончив работу над «Словом…» и предъявив её как своеобразный пропуск, поэт получил разрешение вернуться в Москву.

…Стонет, братья, Киев над горою,

Тяжела Чернигову напасть,

И печаль обильною рекою

По селеньям русским разлилась.

И нависли половцы над нами,

Дань берут по белке со двора,

И растет крамола меж князьями,

И не видно от князей добра.

-----------------------------------------

Игорь-князь и Всеволод отважный,

Святослава храбрые сыны -

Вот ведь кто с дружиною бесстрашной

Разбудил поганых для войны!

А давно ли, мощною рукою

За обиды наши покарав,

Это зло великое грозою

Усыпил отец их, Святослав!

Был он грозен в Киеве с врагами

И поганых ратей не щадил -

Устрашил их сильными полками,

Порубил булатными мечами

И на Степь ногою наступил.

Работая над «Словом…», Николай Алексеевич писал литературоведу Н.Л. Степанову: «Сейчас, когда я вошёл в дух памятника, я преисполнен величайшего благоговения, удивления и благодарности судьбе за то, что из глубины веков донесла она до нас это чудо».

И вот какую оценку дал его работе уже признанный к тому времени литературовед Корней Чуковский: «Слово…» Заболоцкого - «точнее всех наиболее точных подстрочников, так как в нём передано самое главное: поэтическое своеобразие подлинника, его очарование, его прелесть».

Не раз хорошо «проученный» за свои вольные мысли и стихи, Заболоцкий в последние годы жизни был более осторожен, но чтобы не потерять форму и зарабатывать на хлеб, - много переводил. Грузинская, и не только, литература немало от этого приобрели. Особенно повезло Грузии: когда большой поэт переводит поэзию - выигрывают от этого все. Стихи В. Пшавелы, И. Чавчавадзе, Д. Гурамишвили, Г. Орбелиани, А. Церетели в достойнейших переводах Николая Алексеевича приходили к советскому читателю, где бы он не жил. Его же перу принадлежит перевод знаменитой поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Хотя то, что вкладывал Николай Алексеевич в переводы, могло бы работать на собственную поэзию в те годы, когда пришла уже творческая и человеческая зрелость, когда всё чаще стали проявляться в его стихах весомые классические ноты. Кстати, в письме в Правление Союза советских писателей от 18 августа 1939 года он сам говорит об этом: «…Теперь, когда мы твердо стоим на позициях социалистического реализма, мне... ясно, что односторонние формалистические поиски в искусстве к добру не приводят…» И вспомним строки Пастернака:

…В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

«Волны»

В последнее десятилетие жизни поэта из-под его пера выходят такие, признанные уже Временем, стихи, как «Некрасивая девочка», «Не позволяй душе лениться», «Признание», (хорошо известное нам по песне «Очарована, околдована…»), «Противостояние Марса», «Можжевеловый куст», «Прощание с друзьями», «Жена» и другие.

Наиболее полный сборник Поэта вышел в 1957-м, за год до смерти, когда Николай Алексеевич, можно сказать, с головой окунулся в «неслыханную простоту». Он уже убедился, что «…спокойно должно быть и лицо стихотворения. Умный читатель под покровом внешнего спокойствия отлично видит всё игралище ума и сердца».

Вот, к примеру, уже давно любимая читателем «Некрасивая девочка». До изысков ли тут, когда речь идёт о самом главном для любого человека, и каждое слово в стихотворении наполнено любовью и мудростью автора.

…Двум мальчуганам, сверстникам её,

Отцы купили по велосипеду.

Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,

Гоняют по двору, забывши про неё,

Она ж за ними бегает по следу.

Чужая радость так же, как своя,

Томит её и вон из сердца рвётся,

И девочка ликует и смеётся,

Охваченная счастьем бытия.

…И пусть черты её нехороши

И нечем ей прельстить воображенье, -

Младенческая грация души

Уже сквозит в любом её движенье.

А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

1955

Или стихотворение, - удивительное по теплоте, по желанию и умению сердцем проникнуть в состояние двух очень не молодых людей и разделить с ними предвестие неминуемого ухода, - когда важны уже не сами строки, а то, что «дышат почва и судьба».

Простые, тихие, седые,

Он с палкой, с зонтиком она, -

Они на листья золотые

Глядят, гуляя дотемна.

…В неясной мгле существованья

Был неприметен их удел,

И животворный свет страданья

Над ними медленно горел.

…И знанья малая частица

Открылась им на склоне лет,

Что счастье наше - лишь зарница,

Лишь отдалённый слабый свет.

Оно так редко нам мелькает,

Такого требует труда!

Оно так быстро потухает

И исчезает навсегда!

…Теперь уж им, наверно, легче,

Теперь всё страшное ушло,

И только души их, как свечи,

Струят последнее тепло.

(«Старость»), 1956

Увы, не обойти и события в личной жизни Николая Алексеевича, что обернулись для него шоком и ударили по здоровью, и без того подкошенному лагерными годами. В 1956-м бесконечно преданная семье его жена Екатерина Васильевна вдруг уходит к другому мужчине, известному писателю, имевшему успех у женщин, с семьёй которого Заболоцкие дружили. Вероятно, у неё просто не было иммунитета против нежданного и решительного пленения, ведь до сих пор её горизонты – так сложилась жизнь – не простирались дальше дома и семьи. Знавшие хорошо семью Поэта говорили, что одно стихотворение Николая Алексеевича очень напоминало им то, что происходило и в самом доме Заболоцкого. Я не буду делать выводы, в жизни всё куда сложней, но вспомним несколько строк из этого произведения:

…С утра он всё пишет да пишет,

В неведомый труд погружён.

Она еле ходит, чуть дышит,

Лишь только бы здравствовал он.

...О чём ты скребёшь на бумаге?

Зачем ты так вечно сердит?

Что ищешь, копаясь во мраке

Своих неудач и обид?

Но коль ты хлопочешь на деле

О благе, о счастье людей,

Как мог ты не видеть доселе

Сокровища жизни своей?

«Жена», 1948

Поэт очень тяжело переживал крушение семьи. Вот несколько строк из письма из лагеря, чтобы читатель смог почувствовать градус его переживаний ещё в те годы. «И еще раз прошу тебя, милая моя Катя, думая о детях, не забывай и о себе. Береги, сколько можно, себя. Я знаю, что подчас тебе бывает еще труднее, чем мне. Будь тверда и верь, что все уладится.

Крепко тебя целую, моя родная Катя. Когда выпадет свободная минутка, пиши мне. Твои письма — одна моя радость. Если бы ты знала, с каким восторгом, с каким смешанным чувством радости и беспокойства они встречаются! Пиши мне чаще о себе и детях.

Родных моих деток целую крепко и обнимаю. Будьте здоровы, мои маленькие, не болейте, любите маму и помогайте ей».

И вот, в поисках спасения от неожиданной семейной беды, он сделал предложение во многом случайной женщине, на какое-то время поверил надежде, причём, ирония судьбы, - знаменитое «Признание…» посвятил именно ей, Наталье Роскиной, знавшей наизусть множество его стихотворений, что, возможно, и дало некий толчок к их сближению. Давайте вспомним несколько строк из «Признания», положенного после на музыку питерским бардом Александром Лобановским, правда, в песне первое слово заменено на «Очарована…», что отнюдь не редкость в наши дни. Хотя в данном случае это не большой грех композитора.

Зацелована, околдована,

С ветром в поле когда-то обвенчана,

Вся ты словно в оковы закована,

Драгоценная моя женщина!

Не весёлая, не печальная,

Словно с тёмного неба сошедшая,

Ты и песнь моя обручальная,

И звезда моя сумасшедшая…

Работа по-прежнему оставалась на первом месте, именно тогда создаётся замечательный цикл «Последняя любовь», но… новой семьи не получилось, и на фоне всех переживаний возвращается жена, Екатерина Клыкова, с которой поэт мысленно уже попрощался навсегда. Чаша испытаний переполнилась, и последовал сердечный приступ, после которого Николай Алексеевич прожил ещё полтора месяца. Именно в этот период родилось стихотворение «Не позволяй душе лениться». Он работал до последнего дня, 14 октября 1958 года.

Не позволяй душе лениться!

Чтоб в ступе воду не толочь,

Душа обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

…Коль дать ей вздумаешь поблажку,

Освобождая от работ,

Она последнюю рубашку

С тебя без жалости сорвёт.

А ты хватай её за плечи,

Учи и мучай дотемна,

Чтоб жить с тобой по-человечьи

Училась заново она.

Она рабыня и царица,

Она работница и дочь,

Она обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

Екатерина Клыкова пережила мужа почти на 40 лет. Похоронен уникальный поэт и человек Николай Алексеевич Заболоцкий на Новодевичьем кладбище.

…О, я недаром в этом мире жил!

И сладко мне стремиться из потёмок,

Чтоб, взяв меня в ладонь,

                          ты, дальний мой потомок,

Доделал то, что я не довершил.

«Завещание», 1947