МИХАЙЛОВ Виталий
Отрывок из романа «Комната»
Впереди, среди недвижных остроконечных волн, виднелась железная спина кита-ангара. Воздух дрожал над металлической тушей, и в этом мареве, совершенно не замечая жары, стоял светловолосый мальчик. В глаза бросалась его футболка дикой пятнистой расцветки. Будто на белую ткань выплеснули все пузырьки с краской, что имелись под рукой, немного поводили кисточкой, дали хорошенько просохнуть и теперь с гордостью носили, являя миру нечто вроде клякс, созданных одним знаменитым швейцарским психиатром — только чересчур разноцветных.
Стиснутый со всех сторон пустыми складами, весь в стигмах ржавчины и с огромным замком на двери, ангар меньше всего годился для прогулок. Кое-где железо совсем прогнило — один неосторожный шаг и неизбежно провалишься. А там, как повезет, бетонный пол или старый грузовик примут тебя в свои объятья.
Он смотрел на мальчика, мальчик смотрел на него.
Пятна расплывались в беспокойном знойном мареве и вроде как двигались. Он прошел немало тестов, но что сулит это движение, сказать бы не взялся.
Мальчика звали [|||||||||||||]. Кто ж знал, что у него есть чертовски охрененная футболка?
Внезапный порыв ветра разорвал сонное оцепенение. Ударил в глаза пылью, точно морскими брызгами, всколыхнул недвижные кроны тополей на другой стороне улицы. Пестрая футболка затрепетала как парус. Захлопало белье на веревках. Еще немного и кит с мальчиком на спине, раздвигая скрипучие доски крыш, устремится к шоссе, прочь из города, чтобы влиться в поток машин — отсюда, просто расплавленный солнцем ручеек стекла и хрома, — и отправится дальше на юг, к синевшим на горизонте холмам.
Он уже хотел крикнуть, чтобы мальчик спускался и проваливал куда подальше, пока цел, когда паренек и в самом деле того, провалился. На спине «кита» образовалась дыра с рваными краями, и в центре этой дыры возились, чертыхались и звали на помощь.
Он не стал подходить слишком близко, остался на крыше склада. Оттуда, словно тонущему, бросил конец веревки. [|||||||||||||] ухватился за него, пусть и не с первого раза. Его словно что-то держало там, внизу, не давая выбраться. Но вот из дыры показались кляксы, потом, отфыркиваясь и отряхиваясь, вылезло всё остальное. Спустя пару минут паренёк стоял перед ним, обняв себя за худые плечи, и только икал, словно и впрямь наглотался морской воды.
— Дай руки посмотрю.
[|||||||||||||] послушно вытянул белые грабли. Ну как белые… С локтя вон клочок кожи свисает, словно на ниточке, исполосовано все, кровит и в грязище, где он нашел её столько. Мальчонка пару раз всхлипнул, но обошлось без сырости.
Он порылся в рюкзаке, достал йод, бинты, бутылку с водой. Стер грязь, обработал порезы. [|||||||||||||] только хлопал белесыми ресницами и терпел. Даже когда он закончил и сложил вещи в рюкзак, не проронил ни слова. Он помог пареньку спуститься и уже полез обратно, когда тот обрел дар речи.
— Там дом, — сказал [|||||||||||||].
Постоял немного, словно хотел добавить еще то-то, но так и не решился. Отвернулся и зашагал прочь. Скоро он скрылся за углом почты — мальчик с разноцветными кляксами и белоснежными марлевыми рукавами.
Осторожно, шаг за шагом, он приблизился к дыре. Идти пришлось зигзагом, обходя опасные места, изъеденные ржавчиной. Солнце пекло, а ведь нет и десяти. Что будет к полудню? Спина взмокла, футболка прилипла к коже. А всё рюкзак. Но без него далеко не уйдешь.
Он заглянул в дыру. Внизу, в самом деле, был дом. Он увидел сложенную из красного кирпича печную трубу и покатый бок крыши. Словно кит проглотил коттедж. Он постоял, коснулся раскалённого железа ангара. Всё казалось нереальным. И ангар, и [|||||||||||||], даже он сам словно превратился в призрак, который был способен только потеть. Ну и дом, конечно. Особенно дом.
Свет лился сквозь дыру, но края крыши тонули в темноте. Он включил фонарик. Луч наткнулся на ржавый флюгер. Стрела указывала на север. Он заглянул в печную трубу и увидел железные скобы. По ним можно было забраться внутрь, как делал один фольклорный персонаж. Только подарков нет. Но сначала стоит поискать дверь.
Он скинул рюкзак, достал верёвку. Обвязал верёвкой трубу и стал спускаться. Было душно и пыльно. Ещё немного и его ноги коснулись бетонного пола. Луч фонарика выхватил из темноты номер: 14. И название улицы: Зелёная. Был даже водосток. Не было только дверей. Ни одной.
Он провёл ладонью по шершавым доскам. Дом был красный. Аккуратное крылечко на три ступени, что вели к глухой стене. Окон тоже не нашлось. Дом казался слепым и мёртвым. Он заметил провода, что паучьими нитями уходили черноту. Больше в ангаре не было ничего.
Он вскарабкался на крышу, заглянул в дымоход. Скобы казались прочными. Он встал на одну, держась за края трубы. Скоба держала. Тогда он начал спускаться.
Он исходил почти три десятка чердаков, но всё что удалось найти, это самодельный алтарь, сложенный из пивных банок и голубиных костей. Кто-то оставил на алтаре дохлую крысу и губную гармошку.
В другой день он наткнулся на удавленника. Кто знает, сколько он там провисел. И вот теперь дом. Третья говорила, что не стоит гоняться за химерами. Все ответы в голове и следует только подобрать ключ. Не стоит доверять снам — неизвестно, куда они могут завести.
Интересно, что она скажет теперь?
Было темно и тесно. Фонарик лежал в рюкзаке, а рюкзак он держал в зубах — иначе было не протиснуться. Ещё немного и он выбрался из камина. Первым, что он увидел, был круглый стол, за которым сидели дети. На белой скатерти керосиновая лампа. Свет лампы превратил детей в деревянных кукол. Они напомнили ему того висельника. Дети смотрели, не мигая, а потом один, с черными, как смоль волосами, сказал:
— Ты принёс железную дорогу?
На столе лежала книжка, про ведьму из Пряничного домика. Ведьма сажала детей в клетку и кормила сладостями, чтобы те как следует разжирели, а потом запекала в печи.
Он сразу вспомнил о похищениях. О странных объявлениях в газетах. О разговорах, что дети терялись в собственных домах. Месяц всем городом искали девочку, которая, по словам матери, не покидала детскую.
Дети поднялись со своих мест. В углу что-то завозилось, зашелестело, но потом всё смолкло. Дети окружили его. Они были бледные и болезненные. Сколько времени они провели в этом доме? И где ведьма?
У одной девочки в переднем кармане платья была фляжка. На левой руке компас вместо часов.
Ещё он заметил ключи. У девочки, что держала в руке комок фантиков, на шее висел хрупкий серебряный ключик. У той, с компасом, тоже был ключ. Медный и начищенный до блеска. А ещё повязка на левой руке.
— Так что ты принёс нам? — спросила Девочка-С-Фантиками. — У меня кончились раскраски. И конфеты.
— Всегда ты про конфеты, — сказала Девочка-С-Фляжкой. — От сладкого зубы гниют.
Дети теснее обступили его и засыпали вопросами. На ум пришёл «Повелитель мух». Только остров сжался до размеров дома, и бежать некуда. И нет головы свиньи на палке.
Он расстегнул рюкзак. Может что-нибудь и сгодится. Он брал только необходимое. Лекарства. Запасные батарейки. Нож. Ещё — жестяная банка, для барахла с чердаков. На полу, под тем удавленником, распустился необычный цветок. Он сорвал его и положил между страниц книги. Книга называлась «Шахматный мальчик».
В книге шла речь о шахматных автоматах, механических куклах, которые умели играть в шахматы. Все они были фальшивками, внутри которых сидел человек — ребёнок или карлик — он и двигал фигуры.
В главе «Шахматный мальчик» — рассказывалась история о парне, который мог бы стать шахматным гением, но вместо этого оказался в ящике размером метр на полтора, где провёл всю свою жизнь.
Ещё — самодельный кастет. Ничего такого, что заинтересует детей. Разве что…
— Вот, держи, — он достал из жестянки со всякой всячиной губную гармошку.
Девочка взяла её и протянула фантик. Обмен. Он, не глядя, сунул фантик в карман.
— Можешь передать, что у нас всё в порядке, — сказал бледный тощий парень, смахивавший на поганку. Ключ носил и он — захватанный пальцами и отмеченный ржавчиной. — И нечего так часто лезть сюда. Я не хочу снова переезжать.
Ему оставалось только кивнуть.
— Что это у тебя? — спросил Поганка. — Хлоргексидин? В самый раз, у нас почти кончился. Бинты и остальное тоже давай. Явился, глазами хлопает, все выпрашивать приходится, — ворчал Поганка.
— Как тебя зовут? — спросила Девочка-С-Фантиками.
Знакомиться было сложнее всего. Вместо имён — провал, сплошная чернота. Вот так: [|||||||||||||]. Он даже не мог прочесть имя с листа бумаги. И, разумеется, понятия не имел, как зовут его самого. Всегда приходилось отмалчиваться, словно не расслышал вопроса. Но Девочка-С-Фантиками была до ужаса приставуча. Здорово помогали клички, но такое мало кому приходилось по нраву. В свою первую зиму в интернате он назвал Дохляка Дохляком и схлопотал в челюсть. Хорошо удар бы несильный.
Пришлось выдавить из себя нечто невразумительное, похожее то ли на имя, толи на марку стирального порошка.
— Пора на Обход. — сказала Девочка-С-Фантиками. — Хочешь с нами?
Поганка взял со стола керосиновую лампу и двинулся в темноту дома. Остальные потянулись следом. Только в углу опять что-то заворочалось, потом щелкнуло, и наступила тишина.
Дверей в доме не было. Только ширмы. Они отделяли кровати, отчего дом стал похож на больничную палату. Разве что стоек с капельницами нет. Над каждой кроватью — светильник. Он словно рос из стены подобно ещё одному цветку.
Телевизор с видаком и кучей кассет. Ещё в доме № 14 на Зелёной улице были душ, раковина и туалет — тоже разделенные ширмами и никаких тебе дверей
— Что мы делаем? — спросил он Девочку-С-Фантиками.
— Считаем двери.
— Но здесь нет дверей.
— Вот именно! Здорово, правда?
Они обошли весь дом и вернулись в большую комнату. После чего Поганка включил свет.
Он заметил на полу фантики. Они вытянулись в неровную цепочку. Он понял, зачем это. Всё как в книге о ведьме из Пряничного домика. Только там дети кидали на тропинку сначала камешки, а потом хлеб.
В углу стоял приличных размеров сундук. Крышка была откинута, и оттуда глядел ещё ребёнок. Девочка в полосатом платье и улыбкой до ушей.
Ему не понравилось это место. Если дети пленники, почему нет ни дверей, ни, что важнее — замков? Если детей похитили, зачем оставлять лаз открытым? Они могли выбраться в любую минуту. Позвать на помощь. И они совсем не напуганы. Кроме той, в сундуке. Её он прозвал Улитка.
— Можешь вылезать, — сказал Поганка. — Всё кончилось.
Он ещё раз осмотрелся. Детей он видел. Где же ведьма?
Из ящика вылезла худенькая девочка в длинном платье. Он заметил, что стенки ящика обклеены рисунками, а на шее Улитки тоже болтается ключ на цепочке.
Сверху донёсся стук. Он оглянулся на зев камина. Сунул руку в карман, нащупал кастет. Кастет он сделал сам, набрав свинцовых аккумуляторных пластин, после того, как четверо бывших интернатовских приятелей избили его и бросили на игровой площадке едва живого.
Девочка-С-Фантиками подошла к Поганке и стала просить его сделать перевязку. Он сказал, что не прошло ещё и часа, но она так просила, что пришлось уступить.
— Тогда и мне, — сказала Девочка-С-Фляжкой.
Улитка пропищала, что тоже хочет перевязку.
Поганка положил на стол докторский саквояж. Раскрыл. Девочка-С-Фантиками уже разматывала бинт. Он только сейчас заметил, что у каждого перевязана ладонь, шея или предплечье.
ПОНОМАРЕВ Борис
Отрывок из романа «Жестокий февраль»
Янтарный. 11 февраля 2022, пятница
— Знаешь, — сказал я. – Это напомнило мне эксперимент психолога Милгрэма – когда он с авторитетным видом отдавал приказы бить электрическим током – и другие люди выполняли эти приказы. Я ведь тоже выполнил твой приказ.
— Люди, как правило, выполняют приказы, — ответила Дзуйкаку. – Со стороны это очень хорошо видно. Если бы ты сам был кораблём, то это могло бы показаться тебе забавным – что людьми можно управлять так же легко, как кораблями. Разумеется, когда ты умеешь это делать.
Было легко и приятно идти с Дзуйкаку по широкому песчаному пляжу. Сегодня я чувствовал себя гораздо лучше: по крайней мере, мне удалось спокойно сесть в автобус и ехать в нём почти час до моря, тогда как вчера даже сама эта мысль вызывала у меня тошноту и отвращение. Всё прошлое утро я пролежал в постели, чудовищно страдая телом и душой. Единственное что хоть как-то утешало меня в те минуты невзгоды, была мысль о прославленном японском враче Комуто Херовато, чья слава двадцать лет назад гремела по всем форумам рунета. К счастью, за мной не пришла полиция, и ближе к вечеру недуг отступил. Я привёл себя в чувство крепким чаем и даже поработал над вёрсткой. Посмотрев же прогноз погоды, я решил на следующий день выбраться с Дзуйкаку к морю – и вот, мы оказались в Янтарном.
— История мореплавания сводится к тому, что люди управляют кораблями, — продолжила Дзуйкаку, бросив взгляд в сторону далёкого горизонта, где едва был заметен силуэт неизвестного судна. – История человечества сводится к тому, что люди управляют людьми. Имеет смысл знать, как будут управлять тобой. Хотя бы для того, чтобы понимать, что тобой управляют.
Янтарный встретил нас гостеприимно. Я даже немного показал Дзуйкаку сам город – вот кирха начала двадцатого века, вот огороженное колючкой здание янтарного комбината, а вот в этом отеле одного постояльца полтора года назад впервые пытались отравить <…> — но затем мы поспешили к морю, чтобы успеть прогуляться засветло: зима ещё не кончилась, и было понятно, что до темноты нам оставалось не больше полутора часов. Пляж действительно был великолепен – возможно, ещё и потому, что людей здесь почти не было, так что я мог спокойно разговаривать с Дзуйкаку, абсолютно не беспокоясь о том, как выгляжу со стороны. Снег почти весь стаял, лишь местами оставались белые полуоплывшие лепёшки. Погода тоже выдалась довольно неплохой для февраля – не было ни штормового ветра, ни мороза, ни слякотной оттепели, и даже солнце осторожно прорывалось через многослойные облака.
— Так странно, Дзуйкаку. Но как же свобода воли?
— Свобода воли существует, — задумавшись, ответила Дзуйкаку, — но обычно она существует там, где людям позволяют её иметь, желательно с детства. Если ты живёшь в Швеции или Финляндии, то, вероятно, тебе будет проще обрести свободу воли. Однако, если ты появишься на свет в государстве другого рода, очень возможно, что опытные люди захотят сделать так, чтобы этой свободы у тебя никогда не было – и для этого у них найдётся очень много способов. Первые государства возникли в земледельческих общинах – чтобы распоряжаться излишками урожая и строить оросительные каналы. Но, думаю, ты, как житель России, знаешь, что люди не всегда добровольно делятся излишками урожая и строят каналы… Я говорю не только про власть меча, хотя она тоже очень эффективна. Но людьми можно управлять и при помощи слов…
— А можешь научить меня?
— Не знаю. Я никогда не учила людей подобному. Но показать могу. Думаю, это будет справедливо – в благодарность за то, что ты показываешь мне свой мир.
Дзуйкаку шагнула к полосе прибоя. Небольшая волна рассыпалась по песку, почти добежав до тяжёлой подошвы ботинка моей спутницы.
— Посмотри. Здесь лежит красивый солнечный камень. Думаю, его стоит взять с собой.
Я вгляделся. На песке и в самом деле лежал обломок янтаря размером с половину винной пробки – большой, чистый, коньячного цвета. Я поднял его.
— Вот видишь? – продолжила Дзуйкаку. – Я сказала тебе посмотреть и взять янтарь – и ты послушался. Потому что выполняя мой приказ, ты получил что-то взамен: в данном случае, этот прекрасный янтарь.
— Ну, это не то что был приказ…
— Если бы я говорила в приказном тоне, это бы тебе не понравилось. Но обрати внимание: я управляла тобой.
— Ты управляла мною очень приятным способом, — сказал я, любуясь, как зимнее солнце играет на шероховатой поверхности янтаря. – Могла бы ты ещё продолжить?
— Конечно могу. Смотри: я выгляжу, как молодая привлекательная женщина. Это заставляет тебя относиться ко мне с дружелюбием и интересом. Однако, если бы я казалась слишком чувственной, то это направило бы наше общение в другое русло…
— Ну, не скажи…
Дзуйкаку чуть склонила голову к плечу. Выражение её глаз стало каким-то хитрым и игривым одновременно, очень томным и женственным. Затем она прикусила нижнюю губу, виновато опуская взгляд – точно юная похитительница персиков, застигнутая молодым симпатичным садовником на месте преступления.
— О, это очень красиво, — сказал я. – А можно ещё так?
— Если бы я была созданием из христианской демонологии, — важно сказала Дзуйкаку, возвращаясь к более привычному для неё облику, — то сейчас бы я уже доставала пергамент с договором и показывала бы тебе место, где кровью ставят подпись на века… Видишь, как это действует на тебя? Однако, поиск подхода к человеку зависит от человека. Если бы тебе было двенадцать лет, наверное, мне бы следовало прийти к тебе в образе большого и очень дружелюбного Железного Дровосека. Или мужчины в самом расцвете сил, который тоже имеет отношение к полётам по воздуху…
Я на секунду задумался: в голове у меня возникла мысль, от которой мне опять стало немного неспокойно.
— А как ты выглядишь на самом деле? – осторожно, как бы невзначай поинтересовался я.
— На самом деле, — сказала Дзуйкаку, — я выгляжу как боевой корабль длиной в четверть километра, который лежит на дне Тихого океана и очень медленно ржавеет. Но в своей метафизической форме я примерно такова, какой ты видишь меня сейчас. В некоторых пределах.
Я вспомнил сине-фиолетовый камуфляж, в котором Дзуйкаку напомнила мне о не самых лучших моментах моей жизни.
— Ты про одежду?
— Ну да.
— Скажи пожалуйста, — так же аккуратно поинтересовался я, — а ты могла бы одеться не так сурово? Ну, к примеру, в лёгкое короткое платье, или что-то типа матроски… Ну, знаешь, как ваша школьная форма? В мои времена среди любителей аниме ношение матроски было чем-то вроде инициации. По крайней мере, для девушек.
— Я могла бы так одеться, это несложно, — спокойно ответила Дзуйкаку. – Однако, на улице сейчас холодно. И я боюсь, что мой вид понравится тебе настолько, что у тебя носом пойдёт кровь. А я, так или иначе, пролила столько человеческой крови, что не хотела бы делать это снова без крайней необходимости.
Это был очень вежливый и идеальный отказ, заставивший меня вздохнуть от восторга.
— Обрати внимание, — продолжила Дзуйкаку, словно стараясь не слишком смущать меня своим отказом. – Я могу покорить твоё сердце при помощи своей улыбки. Ты бы, в свою очередь, мог очаровывать девушек, если у тебя были бы деньги, роскошная машина, общественное положение, вид на жительство в высокоразвитой стране… Необязательно Японии, можно, к примеру, в Германии или Италии, Южной Корее или Тайване…
Я грустно вздохнул.
— А как же любовь? Неужели я не могу влюбить в себя девушку своей личностью?
— Конечно же можешь! — согласилась Дзуйкаку. – Но если у тебя есть деньги, машина и вид на жительство в высокоразвитой стране, то тебе будет гораздо проще это сделать…чем когда у тебя всего этого нет.
Со стороны Дзуйкаку было не очень справедливо укорять меня. У меня есть квартира, оставшаяся от дедушки, и я работаю на удалёнке в московской фирме; у меня нет судимости и я почти не завишу от алкоголя. Для тридцатидвухлетнего жителя российской провинции всё это можно считать достижением. Особенно в 2022 году.
— Но здесь, — продолжила Дзуйкаку, — в дело вступают обстоятельства. В хорошие времена для покорения женских сердец тебе понадобятся деньги и машина. В плохие времена – допустим, в войну – тебе хватит нескольких банок тушёного консервированного мяса. Или просто незаполненные бумаги, дающие право на проезд через блокпосты. То есть, ты можешь дать людям больше — но тогда у тебя останется меньше. Или ты можешь сделать всех бедными, и тогда они будут работать на тебя за миску риса. А ты будешь баснословно богатым.
— Но они могут не захотеть, — возразил я.
— Конечно могут не захотеть, — согласилась Дзуйкаку. – Но если других вариантов нет, то им придётся работать за миску риса. Ты ведь помнишь, что есть государства, в которых мнение безоружных неорганизованных людей не имеет никакого значения?
— Я помню, помню, — сказал я.
— Но управлять одним оружием нехорошо. Нужно ещё объяснить, почему ты это делаешь – хотя бы людям, которые держат оружие. Им ты можешь сказать, что они удерживают государство от хаоса и анархии. Безоружным можно сказать, что в обществе открыты все возможности: что нужно больше работать на полях, или идти в надсмотрщики. А если кому-то не нравится твоё правление – значит, он враг порядка, и его следует наказать.
— Но это же будет неправдой?
— Конечно это будет неправдой, — согласилась Дзуйкаку. – Однако мироздание не поражает молнией тех, кто говорит неправду. Поэтому люди, особенно вооружённые, не боятся говорить неправду – особенно безоружным. И если ты вооружён, то можешь создать государство, которое будет выглядеть совсем как свободная страна. В нём будут законы, суд, телевидение, полиция и даже конституция – только всё это не будет работать.
— Косплейное государство, — задумчиво сказал я.
— Можно сказать и так. Поскольку я нахожусь сейчас в России, то употребила бы термин «потёмкинская страна».
— Мне больше нравится «косплейное государство». Оно звучит мило. Так и кажется, что в нём все ходят в розовых париках и японской школьной униформе. «Потёмкинская страна» вызывает у меня другие образы.
— Обрати внимание, как название влияет на явление, — сказала Дзуйкаку почти что стихами. – Именно поэтому, если тебе понадобится совершать плохие поступки, то делай это не сам. То есть, если у тебя в тюрьмах пытают заключённых – в этом будет виноват начальник полиции. Если ты хочешь ввести новый налог – то пусть вместо тебя это сделает премьер-министр. А если тебе нужен закон о цензуре – сделай его только потому, что тебя попросит об этом профсоюз школьных учителей, желающий защитить детей от опасной информации. Ты не читал книгу «Принц» Макиавелли?
— В России её называют «Государь». Не читал, но, видимо, стоит… Меня удивляет, что ты, хоть и из Японии, говоришь о европейских авторах.
— Нет ничего плохого, чтобы обращаться к мудрости заморских империй. Особенно если там есть что-то, чего нет в твоей стране. Ты же можешь прочитать «Нихон секи» и «Записки у изголовья», чтобы время от времени употреблять уместное изречение оттуда? Японская культура умеет заимствовать недостающее и доводить его до совершенства. Это применимо к китайским иероглифам, португальским аркебузам и английским концепциям авианесущих кораблей… Разумно действовать аналогичным образом.
На песке образовалось нечто вроде маленькой лагуны: вода, заброшенная сюда прибоем, нашла себе путь и неторопливо утекала обратно в море. Сбоку стоял ржавый щит, предупреждающий об опасности отбойных течений. На нём краснели три восклицательных знака.
— Здесь летом иногда погибают люди, — сказал я, глядя на щит. – Вдоль всего побережья бывают опасные отбойные течения, которые могут быстро утянуть от берега. Приезжие туристы не знают, что нужно плыть вбок, а не против течения.
— Вот видишь, как важен опыт? Иногда он может спасти твою жизнь; но иногда может и убить. В армии была поговорка: Ява – это рай, Бирма – это ад, но ещё никто не возвращался с Новой Гвинеи, чтобы рассказать, как там обстоят дела… Поэтому в жизни имеет смысл делать две вещи: учиться на действиях других людей, чтобы не стать жертвой разрушительного опыта. И перепроверять информацию, чтобы не стать жертвой обмана.
Вдалеке, почти на границе моря и суши, показались два приближающихся вертолёта. Они летели быстро и неожиданно тихо.
— Это интересно, — сказала Дзуйкаку, глядя на вертолёты, точно кошка на мышь. – Вертолёты противолодочного патрулирования. Но почему они летят так близко к берегу?
Два вертолёта, приблизившись, пронеслись над нами, хлестнув воздухом.
— У них там аэродром, — сказал я, показывая на север. – По-моему, в Донском. Флот стоит на юге, в Балтийске, самолёты – в Чкаловске, возле Калининграда, а вертолёты – в Донском…
— Это интересно. Было бы хорошо там побывать.
— Мне нужно доделывать книгу, — с грустью сказал я.
ХОХЛОВ Владимир
Отрывок из романа «Заневский проспект»
Весна на Заневский проспект пришла рано. К концу зимы снег на тропинках, как это обычно бывает, превратился в сплошную, стоптанную до асфальтовой твёрдости корку. По сторонам он был рыхлый и серый, и всё же, пока он не начал таять, жильцы окрестных домов и не догадывались, какая под ним скрыта грязь.
Тут и там валялся строительный мусор, чьё количество, казалось, не уменьшалось, хотя всё мало-мальски пригодное растаскивалось по квартирам. Куски кирпича, обрывки кабеля, сломанные черенки, битое стекло — земля не хотела принимать это в себя и выплёвывала на поверхность.
Дома играли друг с другом в гляделки, и жители постепенно привыкали к этому, подстраивались. Окон без штор уже совсем не осталось, и теперь вечерами сторонний наблюдатель мог видеть свечение не десятков квадратных солнц, а десятков солнечных затмений.
Двор был утыкан полутораметровыми саженцами. Зелени эти несчастные деревца не давали никакой, и было понятно, что ещё долгие годы и не будут. Каждый из них был подвязан при помощи трёх деревянных кольев, скрещивавшихся друг с другом. Эти подвязки напоминали Клавдии Ивановне противотанковые ежи.
И она уходила с Борей подальше от домов, от грязи и пустоты пустырей, к берегу реки, носившей странное название Оккервиль. Река была мутная и очень быстрая. Моста через неё ещё не было: Заневский проспект обрывался тупиком, и автобусам, кряхтя и погромыхивая, приходилось делать разворот.
(Моста через Неву тоже ещё не было. Проспект существовал без конца и начала, и Боре, хоть он и был тогда ещё совсем маленьким, казалось, что в этом есть что-то неправильное).
Чуть выше по течению мостик всё-таки был — деревянный, узкий, подходящий лишь пешеходам. Клавдия Ивановна бережно втаскивала коляску и переходила на другой берег.
Мост назывался Яблоновским по деревне Яблоновке, раскинувшейся на той стороне. По левую руку, почти до самой стрелки, где Охта обнималась с Оккервилем, тянулась, выходя к самой воде, Малая Яблоновка; по правую — чуть в глубине, скрываясь за буйной зеленью, стояла Большая.
Город заканчивался вместе с проспектом, и река была естественной его границей. Клавдию Ивановну, впервые попавшую в деревню на четвёртом десятке и не нашедшую в ней ничего привлекательного, её, в чьей записи о рождении в метрической книге Благовещенской церкви значилось: «санкт-петербургского мещанина дочь», всё равно необъяснимо тянуло туда. Невысокие деревянные домики с покосившимися палисадами, сады, тихие улицы, утопающие в зелени — всё это зримо контрастировало с гладкими и стройными зданиями эпохи индустриального домостроительства. Потом она поняла: Яблоновка отдалённо напоминала ей Выборгскую сторону и Сестрорецк. Дачи, дачи, дачи… она вспомнила день из глубокого детства: тот тревожный и волнительный день в году, когда ты впервые отчётливо понимаешь, что пришла весна. Клава гуляла с папой на Елагином и била ногами на лужах тонкий, хрупкий лёд, вставший за ночь, но не окостеневший. А на обратном пути на Каменноостровском конка вдруг встала: уже в самом конце проспекта огромная толпа перегородила дорогу. Из дома выносили гроб, и над головами, точно по воздуху, плыл граф Витте, седой и сердитый.
Клавдия Ивановна посмотрела по сторонам и поразилась: неужели это было с ней? В этом же городе?
Она неожиданно для себя самой вспомнила жёсткое сукно папиной формы, твёрдый картон фотокарточки — единственная память об отце была утрачена в блокаду — и запах посуды в серванте, стоявшем наискосок от печки. Она тут же решила, что сразу по возвращении достанет подаренный на новоселье сервиз и заварит чай.
Яблоновка была деревней весьма аккуратной. Здесь не было и капли той тоски, которой был пронизан воздух в той бедной деревеньке за Уралом, где Клавдии Ивановне пришлось прожить одиннадцать месяцев в войну, прежде чем удалось перебраться в крупный город. Разве можно это сравнивать? — возмутился Борис, когда вырос. Можно, — возразила она удивительно смело для себя самой. — Не о голоде речь, не об изнуряющей работе. Речь о дровнике, Боря, о том дровнике, где нужно было всего-то две доски прибить, чтобы он не рассыпался; о сухой ветке яблони, бившей по лицу каждому, кто шёл в дом, которую и пилить не надо было, можно было просто сломать; о прогнившем поле, который прогнил ещё до войны. Борис всё равно сердился, и комкал в руке край пионерского галстука, и возражал, и возражал по-своему справедливо: не до того людям было, ведь сил не было ни на что, голодали, и, конечно, не тебе, ба, мне это объяснять; она кивала; она соглашалась; и всё же в глубине души чувствовала, что это две разные деревни, и не в войне дело.
Дровники в Яблоновке почти все были ровные, аккуратные, и плодовые деревья горделиво трясли правильной кроной, и гляделись в зеркало реки, как модницы при выходе из парикмахерской. Даже грязи здесь было меньше чем на проспекте: туда она ежедневно наносилась грузовиками, здесь же грузовики не ездили, и широкие улочки были засыпаны гравием.
Бревенчатые двух- и трёхэтажные дома с покатыми крышами в холодные дни коптили небо сероватым дымом, и тогда Боря немедленно требовал «кутица», что означало «крутится», что означало: нужно встать и смотреть на дым, потому что он закручивается в воздухе, потому что жар от него рябит, потому что бешено вращается закреплённый на искрогасителе одного из домов жестяной флюгер.
Такие же дома были и по ту сторону реки, они прятались во дворах проспекта, со всех сторон окружённые высокими стройными многоэтажками. Казалось, что кого-то беспомощного окружила толпа здоровых и сильных и сейчас будет бить. Их и в самом деле били: ковшами, молотками и бабами; медленно, на протяжении двух десятилетий.
Клавдия Ивановна катила коляску от парадной до моста, объезжая ямы и ухабы и всякий строительный хлам. В Яблоновке она отстёгивала ремешки, и Боря шёл уже сам. (Эта прогулка была не так-то проста: однажды, аккурат на мосту через Оккервиль, колесо коляски не выдержало издевательств местности и подломилось. Боря, вопреки обыкновению, не был пристёгнут, и от резкого качка вправо выпал прямо на деревянный настил, и тут же заплакал: не от боли, а оттого, что бабушка всплеснула руками, побледнела, и он понял, что случилось что-то страшное). Они шли через посёлок, и сбоку от дороги колосились овсяница и сизый мятлик. Травы достигали Боре до груди и казались лесом.
Они шли мимо фонарей, широко отставивших ногу и напоминавших оттого букву Л. Некоторые из них могли похвастать модными аистовыми шляпами. По обе стороны проплывали дома, по-северному высокие, в два полноценных деревянных этажа. Их крыши почти везде уже ощетинились телеантеннами.
На участках жгли костры, и в воздухе пахло дымом и сырой листвой. Зелень ещё только выглядывала из почек, как бы спрашивая: можно? Не рано я? И птицы ей отвечали: не рано, голубушки, в самый раз.
— Это вишня, — сказала Клавдия Ивановна, остановившись у особенно корявого дерева, развивающегося на несколько стволов и оттого напоминавшего кустарник.
— Висня? — переспросил Боря.
— Это такое дерево. Через месяц она будет очень красиво цвести. Она покроется маленькими цветочками, как вот этот подснежник, только они будут не голубые, а белые.
— Пьямо здесь? — уточнил Боря, показывая на ствол.
— Да, прямо здесь. И здесь, и здесь. Везде.
У Бори не было причин не верить бабушке. И всё же представить себе этого он не мог. Его воображение рисовало причудливые картины: из дерева, от самой земли до макушки, росли белые подснежники, на тоненьких ножках, обёрнутые в острые листочки.
Это было непонятно, но так же прекрасно, как жестяной флюгер, как собака дирижёра Островского-Ничипировича, облаявшая сегодня сороку, как чай на кухне, как жизнь.
«Волга» Бусовцева произвела во дворе дома № 21 литера А настоящий фурор. Нет, в дальнем углу, за детской площадкой, под криво накинутым брезентом одиноко ржавел четырёхсотый «Москвич», выводимый хозяином на прогулку несколько раз в год, да и отставной подполковник медслужбы из сороковой квартиры хранил в гараже «Победу». Но в общем-то машин во дворе не было.
«Волга» вкатилась во двор со стороны Заневского проспекта в пятницу вечером, 8-го июня. Эту дату Теплицын почему-то запомнил. Детвора со всех лестниц мгновенно высыпала на асфальт и окружила автомобиль. Какой-то мальчуган лет семи бухнулся на колени и заглянул в хищно осклабившуюся акулью пасть радиатора. Оттуда веяло жаром, бензином и маслом.
Когда Константин Константиныч спустился во двор, Бусовцев, гордый, не скрывавший своего неожиданно появившегося превосходства, любовно протирал тряпкой лобовое стекло. На приборную панель падали лучи солнца, растворявшиеся в полированном металле.
— У кого угнал, признавайся? — произнёс Константин Константиныч с той же интонацией, с какой Бусовцев полгода назад предлагал ему сознаться в ночной разгрузке вагонов.
— Ни у кого, — невозмутимо ответил тот, — директорская. Дал до понедельника повозиться, кулисы заедают и со второй на третью коробка лязгает, — улыбка на лице Бусовцева померкла. Триумф обладателя «Волги» в одно мгновение исчез. И, видимо, понимая это, он громче, чем следовало, воскликнул:
— Начальство меня ценит! Доверяет!
— Так ведь ты же не автослесарь, — удивился Константин Константиныч.
— А моя военспециальность на что? — с гордостью и, кажется, с обидой в голосе ответил Бусовцев. — Скажи, а Люда дома?
Теплицын кивнул, отвечая как бы сразу на оба вопроса, и вспомнил сразу слова жены об интересе Бусовцева к дочери Надежды Юрьевны.
— Люда! — закричал Бусовцев, закинув голову к окнам пятого этажа.
Он просунул руку в открытое окно водительской двери и с силой нажал на клаксон.
Константин Константинычу стало неинтересно следить за развитием событий, он не вполне дружелюбно попрощался с Бусовцевым и вернулся на лестницу.
Дома его ждали дела: светлые, гладко выструганные доски лежали посреди комнаты. Пол был застелен газетами и уже присыпан опилками. Пила, молоток, гвоздодёр ждали своего хозяина, чтобы продолжить начатое: строительство полок в кладовке. Узкий проём в одной из комнат было решено превратить в чулан, для чего туда нужно было встроить полки и отгородить дверью.
И вот, на протяжении нескольких недель, почти каждый вечер по два часа Константин Константиныч ожесточённо долбил стены. К счастью, в этом он был не один — многие в доме всё ещё делали ремонт; и всё же в десятом часу приходилось кончать: соседи начинали стучать в батарею.
К концу весны дырки были готовы, и он приступил к изготовлению полок. Ему нравилась эта работа, нравилось держать инструмент, нравилось, как заботливо — особенно заботливо — ему наливают куриный вермишелевый суп на ужин, и даже доски ему нравились, поскольку были какие нужно: сухие, шершавые, ровные. Когда в конце концов работа была завершена, и мать, и жена удивились — оказалось, что им и нечем заполнить все эти полки, настолько большим оказался стеллаж.
Дом в теплицынском дворе — юго-восточный из четырёх домов на Заневской площади — рос всю зиму, и даже после зимнего солнцестояния солнце заходило в их большой комнате всё раньше и раньше. Особенно Клавдию Ивановну раздражала острая металлическая крыша, из-за которой дом становился ещё выше. И ещё её раздражало, что со стороны двора дом был совсем не таким нарядным, как с площади, и стена его была скучная, серая.
Константин Константинычу же — не то в силу молодости, не то в силу окрылённости, которую он испытывал каждое утро, просыпаясь в своей постели в своём доме, видя рядом с собой свою жену и своего сына — дом казался совсем беззлобным.
Мурлыкая себе под нос: «Прошёл чуть не полмира я — с такой, как ты, не встретился», он натягивал майку, надевал рубашку, оправлял воротник, застёгивал часы и ждал, пока закипит кофе в медной турке. Он стоял у окна, и знал, что приближалась весна, поскольку с каждым следующим рабочим днём сиреневые полосы ложились на снег всё раньше и раньше…
ШИЛЬЦОВА Ольга
Отрывок из повести «Хозяйка для Кербера»
У Зои выдалась спокойная смена – впрочем, в будние дни народ всегда приходил только под вечер. Она сидела у окна, не в силах оторваться от ярко-синего неба.
– Ноябрь, Наташа, ноябрь! Никогда не привыкну, что осенью может быть такая погода. Это же сказка.
– После Питера любой климат сказкой покажется, – хихикнула ассистентка. Зоя была с ней не согласна: до поступления на ветеринарный факультет в Петербурге она провела несколько лет в Мурманской области. После жизни в маленьком военном городке за полярным кругом, Питер воспринимался как настоящий курорт.
– Какие планы на выходные? – поинтересовалась Наташа.
– Не поверишь, но они есть! К двоюродной сестре приехали ребята в гости, поводим их по городу. Они пока и сами справляются, правда. Умчали на «Комете» в Ялту.
– О, так вы к экскурсии готовитесь?
Зоя непонимающе нахмурилась, и Наташа кивнула на книгу, лежащую на столе. Это были «Мифы и легенды Древней Греции». Слегка смутившись, девушка помотала головой:
– А, нет, это я так. Решила освежить в памяти. Но тут, наверное, издание какое-то сокращенное, про Аида почти ничего нет, только история с похищением Персефоны.
– Про кого?
– Да, не бери в голову! – Зоя незаметно перевела разговор на другую тему и спрятала книгу в ящик стола.
«Послезавтра идём в Херсонес Таврический» – прислала сообщение Ирка. Зоя улыбнулась. Переезд в Севастополь был хорош уже тем, что они с сестрой снова начали общаться. Ира была младше на пять лет и осталась такой же неугомонной как в детстве.
Взять хоть этих парней из Костромы – Иришка познакомилась с ними в конце лета на какой-то детской туристической программе: вместе работали вожатыми. И вот на тебе – приехали в гости. Впрочем, с Александром всё стало понятно при личной встрече – они с Ирой липли друг к другу без всякого стеснения, мило ворковали и строили планы на будущее. Зоя в отношения на расстоянии не верила, но старалась свой скепсис не показывать. Второй парень, Дима, видимо, не хотел портить другу охоту и переключил все внимание на Зою:
– Туристы, разнорабочие и педагоги – вот чем славится Кострома, – сообщил он с улыбкой. – А чаще – всё сразу в различной пропорции.
– Ира сказала, что ты на последнем курсе педагогического. А я работаю ветврачом.
– Работа мечты! – бодро отреагировал Дмитрий. – Котята и щенки в свободном доступе! Гладь – не хочу, да?
Зоя вспомнила щенка с парвовирусным энтеритом, у которого рвота фонтаном почти сразу же сменилась кровавым поносом. Она сжала зубы и быстро переменила тему:
– Спасибо, что взяли экскурсию! Я сама тут ни разу не была с гидом.
– Ну, без интересного рассказа это были бы просто камни, верно? – заметил Дима.
Зоя не могла с ним согласиться. Херсонес Таврический, даже разрушенный, был прекрасен в любую погоду. Угадывалась планировка улиц, и ей нравилось представлять, как жили люди в античную эпоху. Экскурсовод продолжала рассказывать приятным мелодичным голосом:
– Предположительно именно здесь, в Корсуни, принял крещение князь Владимир. В честь этого события в конце девятнадцатого века был возведён кафедральный собор. Его пришлось восстанавливать из полуразрушенного состояния в девяностые годы.
Храм смотрелся величественно, но когда экскурсовод предложила осмотреть внутреннее убранство, Зоя отказалась:
– У меня ни юбки, ни платка. Не пойду, идите без меня.
– Мы же туристы, – удивилась Иришка, – Никто тебя кутаться в платок не заставляет.
Зоя упрямо покачала головой. На самом деле идти внутрь просто не хотелось. Она так и не смогла принять основную идею православной религии, да и в церкви чувствовала себя некомфортно, не зная простейших правил поведения.
– Я тоже воздухом подышу, – вызвался Дмитрий, и Зоя хмуро глянула на кавалера. Парень был симпатичный, что и говорить, и она решила поддержать разговор:
– Весной весь этот холм усыпан красными маками, – невпопад сказала девушка, и её спутник просиял, словно она не про цветы говорила, а незнамо что ему пообещала.
На античный зал оставалось совсем немного времени. Ребята похихикали над жертвенником в виде палицы Геракла, быстро осмотрели многочисленные стенды и засобирались на выход. Зоя только вздохнула. Экспозиция была потрясающе оформлена, разделена по эпохам и темам, и совсем не грех было бы задержаться. Девушка молча решила вернуться сюда в одиночестве.
– Теперь, когда мы достаточно окультурились, айда в бар, про который Иришка рассказывала! Готов потратиться на такси, – заявил Александр. – Зоя, ты ведь с нами? Отказы не принимаются!
В «Барабульке» даже не в сезон было людно и довольно шумно. Приглушенный свет и атмосфера морской таверны располагали попробовать местного пива. Ира отошла припудрить носик, и Александр вдруг обратился к Зое:
– Ты серьёзная, как настоящая старшая сестра, расслабься! Не стоит судить так строго, может у нас всё серьёзно! – парень игриво подмигнул, испортив всё впечатление от пламенной речи, и поставил перед Зоей очередной бокал.
– Извините, – пробормотала девушка и направилась в женский туалет, изо всех сил стараясь не шататься. К счастью, Ира была там – поправляла макияж перед зеркалом.
– О, Зойка! – радостно воскликнула Ирина. – Ты заметила, Дима с тебя глаз не сводит! Я так рада, что ты ему понравилась. А давай на прогулке разделимся? На набережной сейчас так романтично!
– Ир, ты извини, мне надо бежать! Хорошо погуляли, просто мне пора!
До дома Зоя добиралась на автопилоте. Пешая прогулка помогла проветриться, но в голове шумело, состояние было премерзкое, и девушка в очередной раз зареклась пить что-нибудь крепче чая.
– Дом, милый дом, – пробормотала она невнятно, подсыпая крысам корма. Большая часть попала не в миску, а на подстилку, но Архимед с Изюмом не возражали. Забыв закрыть дверцу клетки, Зоя рухнула на кровать и тут же провалилась в сон.
Беспорядочные, но яркие образы заполнили её сознание, пока, наконец, сновидение не оформилось в удивительную картинку. Зоя оказалась посреди ледяного озера, окружённого скалами. На льду сверкали и не таяли снежинки, а ей, удивительное дело, было тепло – босиком и в пижаме с Микки-Маусом.
– Вот это сон! – Зоя рассмеялась от восторга. От прозрачного льда исходило свечение. – Не прощу себе, если проснусь, так и не покатавшись. Э-э-эй, где здесь выдают коньки?
С одного из утёсов за ней с изумлением наблюдали две незаметные фигуры.
– Она на редкость забавная, что скажешь? – обратился к брату стройный кудрявый блондин с белыми крылышками на висках.
– Скажу, что её не должно здесь быть, – мрачно ответил Танатос. Гипнос согласно кивнул и присмотрелся к девушке:
– Да она спит! Её душа путешествует во сне. Давно не встречал ничего подобного!
– В объятиях Морфея? – съязвил Танатос, но брат шутки не оценил и нахмурился:
– Сильно надеюсь, что Морфей тут ни при чём, иначе босс с него голову снимет. Летим! Нужно сообщить о ней!
– Или можно было дождаться, пока она погибнет и исчезнет,– спокойно заметил Танатос, расправил чёрные крылья за спиной и устремился вслед за Гипносом. Любовь брата к человечеству раздражала уже много веков, но Танатос всегда был рядом с близнецом, и сейчас не собирался оставлять его наедине с Аидом.
Зоя рассматривала на ладошке снег, который отказывался таять, как вдруг ей послышалось голубиное воркование. Девушка огляделась по сторонам, но никаких птиц вокруг не было. Только на снегу появилась цепочка следов. Недолго думая, Зоя отправилась догонять невидимого голубя. В том, что он существует, никаких сомнений не было: новые следы птичьих лап появлялись прямо на глазах, а иногда слышалось и курлыканье.
Шаг за шагом она приближалась к заснеженному берегу. Сияющий лёд остался позади, Зоя ступала по снегу, проваливаясь в него по щиколотку. Внезапно налетел холодный ветер. Снег стал ледяным, каким ему и полагалось быть, мороз впился в кожу миллионом тонких игл. Зоя ахнула и упала на колени. Изо рта вырывались клубы пара, ресницы и брови мгновенно покрылись инеем.
Девушка почувствовала, что замерзает, замерзает насмерть. Она сжалась в комок на снегу и жалобно позвала маму. Вокруг заклубилась тьма. Зоя успела разглядеть чей-то высокий силуэт и в ужасе зажмурилась. Аид сбросил с головы капюшон шерстяного плаща и несколько мгновений рассматривал умирающую фигурку. Затем сердито пробормотал «Трэлос!», поднял на руки и накрыл полой плаща.
Под плащом было тепло и неестественно тихо, окружающий мир будто исчез. Зоя пошевелила ногами, чтобы проверить, не отморозила ли она ступни. Мужчина размеренно шагал вперёд, всё также окружённый тьмой, пока не опустил девушку на ноги посреди того самого замёрзшего озера.
– Спасибо, – горячо поблагодарила Зоя своего спасителя. И тут же подняла голову, чтобы рассмотреть его лицо. Аид молча кивнул, закрыв глаза. А Зою внезапно охватило такое ликование, что она встала на цыпочки и быстро поцеловала мужчину в щеку, слегка уколовшись о щетину. Тот вздрогнул от неожиданности, а в следующий момент Зоя почувствовала, как на затылок, зарывшись в волосы, легла широкая ладонь.
Оттолкнуть мужчину не было никакой возможности, да Зоя и не пыталась. Аид целовался не просто умело, он делал это с такой отчаянной жаждой, что подгибались колени. Чтобы не упасть, Зоя обняла мужчину за шею, но Аид вдруг прервал поцелуй. Его глаза оставались закрытыми, а нос касался её щеки.
– Просыпайся уже! – сердито выдохнул Аид ей в приоткрытые губы, и в ту же секунду Зоя словно упала на собственную кровать. Она ощупала себя руками и глубоко вдохнула. Таких реалистичных снов она не видела ещё ни разу. Ступни были просто ледяные, понятно теперь, почему ей приснились какие-то Гималаи. Зоя встала и включила чайник – хотелось согреться изнутри. Под шум закипающей воды пошла в ванную. Умывание помогло окончательно прийти в себя.
Зоя посмотрела в зеркало и нахмурилась. На подбородке кожа слегка покраснела, как будто она целовалась с кем-то небритым. Щеки немедленно залил румянец, и девушка снова плеснула на лицо холодной воды:
– Ещё один такой сон – и я добровольно сдамся в психушку, – пробормотала Зоя и отправилась заваривать чай.ШИПИЛОВА Анна
Рассказ из сборника «Скоро Москва»
Дети отца Ярослава
— Мои родители — послы, — говорит Саша, и вяло машет бледной худой рукой, когда автобус отъезжает от памятника Долгорукому. — Мы живем тут, в Газетном переулке, а дача у нас на Николиной горе, рядом с Михалковым. Смотрел «Утомлённые солнцем»? — Он поворачивается к соседу.
Сосед пожимает плечами.
— Он мой двоюродный дед, это значит, что мой папа его племянник, — продолжает Саша, вытягивая ноги. — Родители завтра собираются в Кабо-Верде, а меня решили отправить в лагерь, потому что у них там лихорадка денге, а у меня аллергия на комариные укусы.
Саша внимательно разглядывает соседа: у того крашеные волосы, яркий бомбер, рваные джинсы и кеды с разноцветными шнурками.
— Родители разрешают тебе красить волосы? — спрашивает Саша.
— Мне мама сама их покрасила, когда год закончился, — гордо отвечает сосед. — Сказала, что летом всё можно.
— Я Саша, в честь Александра Македонского.
— А я — Игорь, как в «Слове о полку Игореве», — увидев Сашины округлившиеся глаза, он со смехом добавляет: — Да я не знаю в честь кого, я приёмный.
Они жмут друг другу руки.
Соня, сидящая рядом с водителем, встаёт и ещё раз пересчитывает всех по головам. Поздно спохватилась: переписывалась. «Расстаёмся с Димой на три недели, — записывает она голосовое сообщение подруге, — ждала его, даже отправление автобуса задержала, а он проводить не пришёл. А когда он на сборы уезжал, я к нему приезжала в часть в Кострому зимой, каждый день готовила домашнюю еду и носила ему в контейнерах. Снимала комнату у какой-то бабки, которая не разрешала его ночью водить — выгоняла. А я зачем сняла тогда, просто так? Кострому посмотреть?»
Водитель всю дорогу крутит колёсико радио: «Швеция выиграла чемпионат мира по хоккею, у России — бронза, погода на выходных обещает быть жаркой, сезон шашлыков уже начался, передаю привет моей любимой жене и дочурке, спикер Государственной думы выступил на совещании, на “Евровидение” от России поедет…» — чем ближе они подъезжают к лагерю, тем слабее сигнал.
— Наша задача — каждым делом удивить ребёнка, — объясняет на общем собрании старший вожатый Сергей Степанович.
Ему лет тридцать пять — Соня разглядывает его и думает: «Почему в таком возрасте он работает в детском лагере?» Выданная футболка ей велика – она завязывает узел на животе, чтобы футболка её не полнила и ловит неодобрительный взгляд медсестры. Соня подворачивает широкие рукава, открывая красивые руки, вытягивает длинные ноги в проход ей назло и обмахивается памяткой по безопасности – жарко. Сергей Степанович говорит заученно, но в то же время проникновенно:
— Нужно вожатской работе отдать всё: ум, способности, силы, здоровье, годы. И вспоминать её потом с удовольствием. Это должна быть не работа, а дело жизни. Нельзя относиться к ней спустя рукава.
Соня, зевая, ставит Тиндер и смахивает фотографии то влево, то вправо. Увидев, что Женя, соседка по комнате, тоже смотрит, Соня показывает ей поближе фотографии «Ивана, 33»: в лифте, на рыбалке, на шашлыках, за рулём квадроцикла. Женя качает головой, и Соня смахивает влево.
— А я из пистолета стрелял, — заявляет Саша, и когда никто не реагирует повторяет громче: — У водителя моего папы табельный.
Их отряд учат стрелять из лука в лесу по мишени на дереве.
— Макаров? — спрашивает Кира.
Саша кивает. Его стрела улетает куда-то в кусты.
— У моего папы тоже такой есть, но он мне не разрешает его трогать, мы в тир иногда ходим. — Стрела Киры попадает в десятку.
Игорь восхищенно смотрит на Киру и подаёт ей новую стрелу, она не глядя берёт и кладёт оперение на тетиву, вскидывает лук и прищуривается. Саша отходит к Жене и раздраженно говорит:
— Дайте мне другой лук. Мой кривой, я из-за него попасть не могу.
По телевизору в изоляторе целый день идут сериалы. Игорь лежит на кровати с температурой: померили и решили на всякий случай отправить на карантин, чтобы никого не заражал. Медсестра утром поставила на тумбочку его завтрак — остывший блин манной каши из столовки — включила телевизор и ушла. Показывают «Отца Ярослава»: молодой священник расследует похищение начальника ЖЭКа; потом сразу вторая серия: отец Ярослав распутывает дело об убийстве и выясняет, что известный спортсмен участвовал в подпольных боях, — но тут Игорь засыпает и просыпается на другом сериале: какие-то крестьяне в колхозе не могут достроить коровник, а доярке не разрешают развестись с мужем, говорят, что у них же дети. После новостей снова сериалы: то инженер из маленького города уходит от жены к своей школьной любви, которая живёт в столице, то девушка приезжает из провинции в Москву и выходит за бизнесмена, но он оказывается ревнивым и избивает её за яркую помаду.
После обеда в соседнюю палату приводят Киру с вещами — Игорь выглядывает в коридор и слышит разговор:
— Только не говорите маме, что я заболела, — просит Кира, — у неё истероидное расстройство, ей нельзя волноваться. И папе тоже не говорите, а то приедет и заберёт, повезет на рыбалку или на охоту комаров кормить и «Ленинград» слушать.
Кира заходит к Игорю, приносит запрещенные в лагере карты, садится на кровать с ногами, выигрывает у него несколько партий в дурака, а потом залезает под колючее одеяло и показывает фото в телефоне:
— Это я была с родителями в Турции, а это была вечеринка у бассейна в отеле, а это моя сестра. У тебя есть сестры или братья?
Игорь мотает головой.
— Я не знаю, со мной в детдоме никого больше не было.
— А у меня старшая одна сестра, но у нас разные отцы, она от маминого первого брака, неудачного.
— А второй брак удачный? — спрашивает Игорь.
— Да не особо, по-моему, — немного подумав, отвечает она.
— А моя мама не замужем, — говорит Игорь, — ей даже сначала меня не хотели отдавать, говорили, зачем матерей-одиночек разводить, потом пособия всем выплачивать.
— А ты маме сказал, что ты в изоляторе? — спрашивает Кира.
— Да, я ей сразу написал. Она ответила, чтобы я не волновался, она заберёт меня, если станет хуже.
— А я своим не хочу говорить, — Кира накрывается одеялом с головой. — Будет грандиозный эль скандал, если мама сюда приедет. Лучше пошлю им вчерашние фотки.
Она отправляет фото со стрелой в центре мишени в семейный чат, папа присылает в ответ «палец вверх». Кира вздыхает, откидывает одеяло и шлепает голыми ногами по прохладному полу в свою палату.
Женя ищет на складе подушку не из перьев, щупает каждую и ругается сквозь зубы, когда колется чем-то острым. У Саши из её отряда аллергия на воду — поэтому он не может купаться, аллергия на солнце — поэтому он не гуляет и не загорает, аллергия на цветение — поэтому ему нельзя в лес, а теперь оказывается, что ещё и на животный белок — и поэтому он не может спать на выданной ему подушке. Она слышит, как он говорит кому-то за дверью:
— Я не думал, что подушки из перьев ещё кто-то использует. У меня дома уже давно гипоаллергенные, и во всех отелях, в которых мы бываем с родителями, — тоже.
После отбоя Соня вылезает через балкон на дорожку, чтобы не проходить мимо вахтерши, — за ней приехал полицейский уазик. Она объясняет Жене, что «Иван, 33» ей попался ещё пять раз и она наконец-то его лайкнула, потому что больше здесь никого нет.
— Ты уверена? — спрашивает Женя, поднимая брови.
Соня отмахивается.
— А что? Он же мент, чо он мне сделает, его же уволят потом. Покатаемся с ним, потом поплаваем, он обещал показать красивое место. Запощу фотки, и Дима быстро прискачет.
В выходные Сашу неожиданно навещает бабушка. Первым делом она заходит к вожатым узнать, где холодильник, чтобы положить яйца и шмат сала. Женя язвительно интересуется, нет ли у Саши на сало аллергии.
— Аллергии? — удивляется бабушка и тут же отрезает: — Не выдумывайте.
Бабушка заходит к Саше в палату, всем жмет руки, проверяет, как заправлена его кровать.
— Я же тебя учила, ты меня не позорь тут. — Бабушка глуховата и говорит громко. — Веди себя хорошо, мне бесплатную путевку в собесе дали на тебя. В следующий раз не дадут, если будешь хулиганить. На что у тебя аллергия-то? Ты же на деревенском молоке рос, всё натуральное, никакой аллергии ни на что у тебя нет.
Бабушкины пирожки Саша забрасывает под кровать, где они еще долго тухнут.
Кашляя и пошатываясь, Саша приходит в изолятор и жалуется что заболел – медсестра смотрит на его бледное лицо, выдает градусник, он незаметно нагревает тот на солнце до тридцати восьми, садясь около окна. Когда его приводят в палату, он кивает смотрящим телевизор Игорю и Кире. Игорь пожимает ему руку, Кира улыбается: про его бабушку они еще не знают. Саша попадает на интересную серию: в тёмной подворотне драка, отец Ярослав вступается за кого-то, а утром ищет нападавших, в следующей серии расследует пропажу дорогой иконы, в серии после новостей — самоубийство, а узнав, что это было убийство, сам отпевает жертву. Полиция каждый раз арестовывает не тех, и отцу Ярославу приходится искать настоящих убийц и воров.
— Вырасту и тоже буду священником, — решает Саша. — Буду расследовать преступления.
— Священники не расследуют, это кино, — отвечает Кира, шмыгая носом.
— А я буду священником и полицейским, — настаивает Саша, — сначала окончу полицейскую академию, а потом священническую.
Во время прощального костра Соня плачет — Сергей Степаныч неодобрительно смотрит на нее, потом отводит и выговаривает, не отпуская её локоть:
— Нельзя показывать свое плохое настроение детям. Вожатый должен всегда быть жизнерадостным и являться примером.
Вернувшись к костру, Соня шепчет Жене:
— Ваня сказал, что женат и ему не нужны отношения, а Дима со мной расстался, увидев наши фотки…
Женя смотрит на Киру и Игоря: они о чём-то тихо разговаривают, до неё доносится:
— Ты можешь приехать в гости, мама написала, что будет рада моим друзьям.
Кира кивает и приваливается к плечу Игоря.
Саша сидит на бревне поодаль, рассказывает младшему отряду:
— Я буду расследовать преступления так: ко мне все будут приходить и исповедоваться в них…
Сергей Степанович берёт гитару и с деланой хрипотцой запевает: «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так…» Женя слушает и улыбается: «А голос у него очень красивый». Девочки смахивают слезы, мальчики молча смотрят в костёр, а огонь поднимается всё выше и выше, стреляя искрами высоко вверх над кронами деревьев.
